Зиночка ругала Семен Семеновича почем зря: мол, он увалень, тюфяк, не умеет крутиться и ворочать крупными суммами, – одни словом, полный ноль. «Ну пошел бы на склад или овощебазу – дядя тебя устроит», – пилила его Зиночка, – «на худой конец зав секцией в гастроном!» Но Семен Семенович не сдавался и продолжал стоять возле заброшенного бассейна в родном рыбном магазине, куда устроила его Клара.

Через три года подошла очередь на кооператив. «Нам надо развестись», – сказала Зина, – «я получу квартиру, а ты останешься в своей комнате, потом снова распишемся и съедемся. Прямой расчет». Семен Семенович послушался, и они развелись. Но стоило Зиночке получить ключи от квартиры и прописаться, как она и думать забыла о нем. Она стала прятаться от него, не подходила на работе к телефону. Семен Семенович явился за разъяснениями в ее молочный буфет. «Я разлюбила тебя, Семен», – сказала Зиночка.

С одной стороны Семен Семенович и рад был избавлению, но с другой он понимал, что его грубо облапошили, да еще и в душу наплевали. За три года совместной жизни он успел к Зиночке привязаться и теперь чувствовал себя одиноко и сиротливо. Борцом за справедливость выступила сводня Клара.

Сговорившись с Семен Семеновичем, они подкараулили Зиночку, когда та возвращалась с работы, волоча полные сумки по земле. Увидев Семен Семеновича, она, было, хотела улизнуть, но Клара преградила ей дорогу:

«Ах ты сука, мерзавка, вонючка, дерьмо собачье!» – обрушилась Клара на Зиночку, пытаясь ухватить ее за ворот платья, но Зиночка увертывалась и отбивалась сумками, – тварь ублюдочная. деревня, засранка!..»

Семен Семенович на всякий случай отошел в сторону и закурил, предоставив дамам разбираться самим.

«Я, Клара Викторовна, найду свидетелей, и вы у меня пойдете под суд за оскорбление личности!» – визжала Зиночка.

«Да я первая тебя засажу за махинации с жилплощадью и фиктив!»

«А вы нам свечку не держали! Я скажу, что он меня изнасиловал!»

«Я тебя, тварь, засажу за воровство!»

«Милиция! Милиция!!» – вдруг заверещала Зиночка.

«Ты чего орешь как резаная?!» – ответила Клара»,– Я же тебя, поганку, все равно из-под земли достану!»

Тут откуда ни возьмись действительно появился милиционер.

«Заберите гражданку в отделение!» – бросилась к нему Зиночка, – «Она меня оскорбляет и на «бэ», и на «хэ», и на «сэ»!»

«А пошли бы вы!..» – возмутился милиционер и прошел мимо.

Пойдем, рыбонька», – проскрежетала зубами Клара, схватив Семен Семеновича за рукав, – «с ней разве можно нормально по говорить? Эх, не тронь дерьмо – меньше пахнет! А с ее дядькой я все равно уже давно разругалась!» Так и закончилась навеки семейная жизнь Семен Семеновича.

Клару «за оскорбление личности» не посадили, а вот сама Зиночка села в тюрьму через два года, когда она уже работала в Торге и, говорят, была сказочно богата. И тут Зиночка вспомнила про Семен Семеновича, оказалось, что кроме него ей не к кому и обратиться. Зиночка примчалась с собольей шубой в зубах, с двумя чемоданами, набитыми шмотьем, с ларцом, полным золота и бриллиантовых колец, – все это нужно было на время спрятать. И Семен Семенович не отказал в услуге, оставил вещи у себя. Еще через четыре года Зина снова явилась к нему, побитая жизнью, постаревшая, со шрамом от пьяной драки на лице. Она бесцеремонно сказала ему: «Пропиши». Но Семен Семенович собрался с духом и ответил: «Забирай свои вещи, Зина, и больше ни о чем не проси. Сама устроишься. Ты, Зина, в этой жизни не пропадешь».

13.

В рыбном еще сохранился со старых времен электрический звонок, но не такой пронзительный и резкий, как везде, от которого вздрогнешь и перекрестишься, а нежный, приятного мелодичного боя. Звонок возвещал о начале обеда. Его включала директор магазина, Эльвира Григорьевна, лично. А тут уж и уборщица – матерщинница Любка –стоит со шваброй наготове и нетерпеливо подталкивает к выходу замешкавшихся покупателей. По звонку и Семен Семенович вытирал руки о халат и направлялся за кулисы («И даже в этом как много общего у нас с Альбертом!»), точнее сказать, за бронированную дверь, отделявшую публичную часть магазина от его кулуаров.

В прежние годы обедали все вместе за большим столом, который застилался льняной белой скатертью с кистями. К обеду уборщица Любка успевала начистить и отварить целое ведро картошки, которая так аппетитно дымилась на плите. Покушать любили все и придавали этой процедуре большое значение. К обеду у сотрудников уже слюнки текли в предвкушении яств.

Каково же было меню?

Его составляли еще с утра все вместе, а потом Эльвира Григорьевна утверждала и отдавала распоряжение Любке: «Пойдешь в «стекляшку» и возьмешь масла и ветчины, в «железке» возьмешь сухой колбаски. Потом забежишь в булочную в восьмом доме – я там уже договорилась – и заберешь упаковку цейлонского чая, поделим на всех по три пачки. Ну и хлеб, конечно, не забудь. С зеленью сама разберешься, сходишь на рынок, а мне потом принесешь список, чего взяла». Эльвира Григорьевна выдавала Любке деньги, и та отправлялась в путь.

«А вчера на обед жевал в одиночестве бутерброд и запивал его пепси-колой», – вспомнил Семен Семенович, – «Нет, хороший бутерброд – тоже вещь, конечно, но…» Он вздохнул, с грустью вспоминая о временах, когда в стране еще был дефицит.

«Еда – вот что прочно и надолго объединяет людей. Без еды не может состояться коллектив», – так всегда считала мудрая Эльвира Григорьевна. Поэтому, когда кто-нибудь заходил к ней в кабинет, она брала со стола либо конфетку, либо кусочек шоколадки, либо просто рассыпчатое печенье – что было под рукой – и самолично вкладывала в рот подчиненному.

Кто из нас не знает, сколько нежности в этих совместных кормлениях на работе, в любовном потчевании друг друга домашней снедью, затейливыми салатиками и винегретиками из баночки, и обязательно собственной рукой и одной на всех ложкой? «Котик, котик, открой ротик», – и котик покорно открывает пасть, даже если его вот-вот стошнит от брезгливости, и получает законную ложку щедрости, расположения и доброты. А потом «котик» и сам расстарается приготовить что-нибудь повкуснее, чтобы отдать своим ближним долг братской любви. Кто не знает, как много значит порой для установления мира и согласия всего лишь долька апельсина или кусочек яблока? Не принять подобный дар просто невозможно, это все равно что не протянуть руки для пожатия – а вдруг в ней камень зажат? Это все равно что заподозрить дарителя в намерении тебя отравить. Но ведь никто еще не умирал от ложки свежайшего винегрета. Правда, я слышал, что однажды целый отдел уважаемого научного института загремел в инфекционную больницу после такой вот трапезы из одной баночки, но это же явно досадное исключение!

И вот, когда уже все сидели за столом и перед каждым стояла тарелка, от которой соблазнительно поднимался пар, появлялась сама Эльвира Григорьевна и ставила на стол в довершение завидного изобилия банку икры или коробку дорогих конфет, из «директорского фонда», т.е. из личного своего сейфа, где подобные роскошества хранились на случай деловых дарений. И тут обед начинался.

Ели молча и сосредоточенно, и только насытившись, принимались за разговоры. Семен Семенович слыл в магазине великим остроумником, поэтому его просили рассказать анекдот. И Семен Семенович с артистизмом рассказывал в сотый раз про армянку, которая спала со всеми жильцами дома, а когда мужу сказали об этом, он ответил: «Она и со мной спит». Смех стихал, и Семен Семенович, грассируя, рассказывал про Сару и гаечный ключ, в котором было одно неприличное слово – этот анекдот ему особенно удавался. Громче всех хохотала матерщинница Любка и просила его повторить. И Семен Семенович повторял, а потом Любка комментировала анекдот, дополняя его пикантными подробностями; беда в том, что передать ее слова литературным языком не представляется возможным.

Смеялись все, кроме Эльвиры Григорьевны. Она могла позволить себе разве что полуулыбку. Всегда, везде, и в дождь и в вёдро, она оставалась серьезной и зорко следила за ходом событий. Это был ее принцип. «Нельзя расслабляться, когда ты выбрал такую нужную и опасную профессию», – говорила себе она.