– Нет, – ответил за него один из трех приятелей и сказал:

– А вот сейчас я наконец-то хочу потанцевать.

– Ну и славно, – захохотал Франсиско. – Бери, кого пожелаешь!

– Нет, – помотал головой мужчина. – Я возьму только вот эту сеньориту…

– Мария Ньевес, – представилась она и подала руку мужчине.

Наступило время, когда ей пришлось делать то, ради чего, собственно и живет латиноамериканка по версии досужих любителей экзотики – танца. Она должна выйти в блестящих босоножках на самую середину зала, немного потоптаться, как будто пытаясь опереться обо что-то, потом вытянуть ногу, положить руку на бедро и начать с призывной улыбкой показывать людям наигранную, нарочитую страсть, то прижимаясь к телу своего нежного, но властного смуглолицего партнера, то отстраняясь. Она должна называть это интересными, игривыми словами вроде «выражать душу», «играть на струнах своего сердца», быть патетичной, мелодраматичной, планировать ночь любви и свадьбу через пять дней, чтобы четыре дня точно посвятить знакомству партнера со своими кузенами, а начало пятого покаянному письму бывшему другу детства, с которым они должны были быть обвенчаны еще на первом курсе университета. В реальности же все обстояло не так. Возможно, что мексиканцы были даже более американцами, чем им полагалось быть, но американцами с ретро-оттенками сигарет «Уинстон», мотороллеров «Веспа» и привкусом калифорнийской пляжной меланхолии. Они слушали печальную музыку, смотрели азиатский артхаус и ненавидели, когда их спрашивали про сомбреро. Поэтому в танце Марии Ньевес и толстяка не было абсолютно ничего призывного и страстно-героического.

Она вышла всего лишь немного задумчиво потоптаться, ибо от природы танцевала плохо и не скрывала этого, ее движения были слишком угловатыми, а на танце она так сильно сосредотачивалась, что не глядела по сторонам, вся превратившись в сплошное движение. Ее спутник немного прихрамывал, но не отпускал ее руки, заставляя ее кружиться и буквально падать от резких движений – у нее была слабая координация.

Очень скоро Мария Ньевес начала задыхаться и с надеждой смотреть за столик, за которым сидела милая Мадлен, флиртовавшая с высоким плечистым стриптизером с такими же пепельного оттенка волосами. Когда он наклонялся, их пряди сбивались вместе, и Мария Ньевес хотела бы оказаться рядом с ними, чтобы послушать, как счастливы другие люди, пускай и ненадолго.

– Я пойду, – сказала она, пытаясь перекричать музыку.

– Куда? – удивился толстяк. – Танцы же только начались.

– В туалет, дебил! – неожиданно громко заорала она и кинулась к кабинке.

На нее резко упал ясный, четкий и холодный свет сверху. Она посмотрела в зеркало краем глаза и отвернулась – насколько она могла понять, выглядела она ужасно: размазанная почему-то помада, подтаявшая тушь и огромные круги под глазами, которые подчеркивали ее постоянную бессонницу, от которой Марию Ньевес не спасали даже лошадиные дозы снотворного. В кабинках кто-то был, она ощущала это спиной – в одной из них неожиданно раздался сумасшедший хохот, из другой вышел мужчина, прямо на глазах у нее застегнувший ширинку, в третьей… А что в ней? Так, ничего, просто какая-то бумага рядом лежит, облепленная чем-то белым, напоминающем по цвету лекарство от боли в горле. Порошок, подумала девушка, но прямо здесь? Она пожала плечами и осталась перед зеркалом, не обращая внимания ни на кого в этом мире, а просто склонила голову и прижалась губами к выливавшейся из крана воде, холодной, как сама жизнь или смерть, неважно.

Первая кабинка распахнулась, и выпустила на волю какую-то разбитную неформалку, одетую в черное и с венком искусственных роз, четко вырисовывавшихся своими кладбищенскими застывшими линиями с неживой каплей влаги на них в дверном проеме. Казалось, она смотрит не в зеркало, а прямо на Марию Ньевес. Та вскоре перестала пить и обернулась – незнакомки и след пропал. Померещилось, подумала девушка, и выключила воду. Возле крана лежал перстень, обычная дешевая латунная дрянь, на котором было изображение черепа. Подумав, что это оставила та незнакомка в готическом прикиде, Мария Ньевес выбежала из двери и оглянулась, но ее тут же смяла толпа из громких подростков, шумно обсуждающих, с кем они будут спать сегодня ночью. Она прижалась к стене, пытаясь обойти их, так что готская девушка успела, конечно же, уйти. Когда Мария Ньевес подтолкнула крайнего тинейджера, так, что он ругнулся и посоветовал ей смотреть, куда она прет, любительницы черепов уже не было.

– Ты не договорила! – верещал полунезнакомый толстяк, с которым она танцевала. – Почему ты сказала мне, что я дебил? Объяснись!

– Не смотри на меня, – сказала Мария Ньевес запинающимся, не слушающимся ее языком, как будто бы все слова неожиданно вытекли у нее из памяти, – я должна…

Но огни первого зала ничего не сказали ей, как и просверк диско-шаров второго и даже приглушенный свет третьего с его лаунж-музыкой, темной, бархатистой, обволакивающей – она просто ходила и натыкалась не на тех людей, извинялась и шла дальше. Танцоры веселились на сцене, отрабатывая вымученными движениями номера и бесконечно милостиво улыбаясь, люди хохотали и пытались забыться в мелких подрагиваниях, роскошные цепочки прыгали на запястьях, прижимались к дорогим белым рубашкам, неуместным в этой атмосфере жары и приглушенного разврата, но никого не было.

– Эй, с тобой все в порядке? – появившаяся Мадлен как будто подкралась сзади и взяла ее за руку своей холодной нежной лапкой.

– Да, а что? – сказала Мария Ньевес и улыбнулась самой непринужденной улыбкой.

– Да так, ничего, только мы вот уходим. Колись, нашла себе красавца, а он куда-то двинул? Прямо в туалете? – от хохота ее лицо приобрело типичный для гринго сияющий вид. – Ну ничего, у меня для тебя кое-что есть. Поверь мне, – сказала она, пошарив в сумке, – ты можешь принять это и не почувствовать, что мужик, с которым ты танцуешь, не похож на Райана Гослинга. Только немного, и ты сразу станешь на волну.

– А разве здесь за этим не следят? – поинтересовалась вежливо Мария Ньевес и поморщилась, не зная, насколько упорно ей придется отказываться.

– Нет, если правильно себя вести. Но тебе недолго мучиться – скоро мы поедем домой. Правда, твой парень не хочет ехать без тебя. Поможем ему? – улыбнулась Мадлен и дала ей небольшую таблетку, зажатую в маленькой нежной ручке с красивым бирюзовым браслетом на запястье.

Мария Ньевес отвернулась и произнесла:

– Сейчас, только коктейль закажу.

– Отлично, будем ждать! Мы…

Ее голос утонул в заново принявшейся за свое музыке. Стараясь подделать под ритм, Мария Ньевес вышла к барной стойке, уставленной разномастными бутылками с томно поблескивающим содержимым и свистнула бармену.

– Сеньорите что-то нужно? – молодой небритый мужчина скосил на нее взгляд и заспешил к ней.

– Да, например…

– Барную карту, может быть? – улыбнувшись, предложил он.

– Нет, спасибо, – Мария Ньевес незаметно оставила таблетку на стойке, а потом смахнула ее.

И тут стекла задрожали от какого-то порыва, яростно взметнувшего крохотные хрустальные отблески вверх и в стороны. В толпе заорали, танцовщицы присели и стали заползать под столы, часть из них спешно убежала внутрь помещения. В проеме появились черные фигуры с дубинками в руках, на которые Мария Ньевес со странным недоумением посмотрела. Из проломленных витрин лезли совсем молодые офицеры с рациями в руках, что-то оживленно объяснявшие начальству.

Тем временем бармен, пожимая плечами, посмотрел на девушку и произнес тихо:

– Молодец.

– Что? – переспросила она.

– Ты вовремя от нее избавилась.

Правая рука Марии Ньевес дрогнула и разжала спрятанный в кулаке череп, глупо ухмылявшийся на фосфоресцирующем нелепом свету, в который старший полицейский выпустил пулю.

И перестал свет.

– Я всегда был жертвой обстоятельств, – пояснил русский, размахивая ручкой в воздухе, которую вертел, не зная, что с ней сделать, весь сеанс.