И точно: спешил оттуда бравый метрдотель благородной наружности, которому впору было бы быть дипломатом, послом в дружественной стране, — торопился он, и взгляд его был устремлен к Всеволоду Петровичу, и видно было, что полон дипломат неприятной какой-то вестью; полнилась ею каждая складка отлично сшитого костюма, каждая черта упругой, ладной физиономии.

— Ваш друг, — он склонился к Всеволоду Петровичу и проговорил тихим голосом, — м‑н, не совсем в форме...

— Мой друг? — удивился Всеволод Петрович. — Простите, но скорее он ваш друг, ведь это вы встречали его с распростертыми объятиями.

Дипломат чуть-чуть от него отшатнулся и укоризненно глянул желтыми глазами, которым словно бы тесно было в глазницах, и они норовили выскочить, однако ничто более не дрогнуло в лице его.

— Ваш друг, — повторил он, не меняя ни тона, ни выражения, — находится в несколько неприглядной форме. Я бы порекомендовал забрать его и увести.

— Куда?

Метрдотель пожал плечами и губами показал, что это ему неведомо, что это его вообще не касается. Тут из-за спины его вынырнул официант с блокнотиком.

— И рассчитаться не забудьте, пожалуйста, — сказал он тоже тихо, но таким намекающим тоном, что профессор покраснел и засуетился.

— Конечно, конечно!

Таким образом сложилась, сгустилась вокруг него атмосфера, ресторанная субстанция, что явно в ней прочитывалось: а не намеревался ли ты, голубчик, смыться не расплатившись? Такой подозрительный вопрос повис в воздухе, хоть и не было произнесено об этом ни единого слова.

Путаясь в рублях и десятках, заплатил Всеволод Петрович требуемую сумму и пошел к выходу, сопровождаемый метрдотелем. И опять как-то так сложилось, будто его выводят, а не сам он идет по собственной воле — оборачивались на них от соседних столиков и смотрели.

А за портьерами шумел, колобродил Егор Афанасьевич. Рыдал, припадая к плечу швейцара-генерала:

— Старик! Разве за то вы кровь проливали, на амбразуры шли, чтобы каждый сопляк вам сейчас кукиш в физиономию тыкал! Что, дескать, не так жили, что, дескать, не то построили! А ну, эй вы там все — смир-р-ра! Руки по швам!

— Ну-ну, будет, — елозил генерал.

— Заберите вашего друга, — зашептал метрдотель на ухо Всеволоду Петровичу, — нехорошо будет, если... сами понимаете. Уважаемый человек, при большой должности...

— Док...тор! — воспрянул Егор Афанасьевич. — Позволь представить тебе боевого командира! — он отлепился от швейцара, но повело его, и он всей массой дородного тела навалился на профессора, так что тому пришлось покрепче упереться ногами в пол, обхватить его и в таком положении удерживать.

Немедленно с двух сторон подступили к ним метрдотель с швейцаром, взяли в клещи как бы, и деликатно, но настойчиво животиками подтолкнули, подтолкнули, и не успел Всеволод Петрович опомниться, как очутился на улице с отяжелевшим, обмякшим Егором Афанасьевичем на руках.

— Пили, Всевл... к девочкам, — бормотал секретарь обкома. — У меня здесь живет... одна.

Напрягаясь, держал его Всеволод Петрович и пытался сообразить: что теперь делать? Куда? Нужно было ловить такси — это само собой разумелось. Уже стемнело, но именно в этот час становится движение на улицах наиболее оживленным — проходили мимо во множестве прохожие и оборачивались, и слышались в их адрес насмешливые возгласы, и сыпались со всех сторон неодобрительные взгляды — профессор корчился под ними и страдал. «Куда? Кажется, что-то он говорил про гостиницу «Россия», однако невозможно везти его в гостиницу в таком виде. К Фаине разве, пусть проспится, а там...» Попутно с лихорадочными этими мыслями, вертелась между ними и еще одна мыслишка: «Слушай, ведь он негодяй, мерзавец, ведь это он вверг тебя в несчастья, так брось его и уйди!» И сладостно было бы Всеволоду Петровичу отдаться во власть этой мыслишке, прислонить где-нибудь секретаря обкома к стенке дома и уйти, освободиться, но он все стоял и подпирал его плечом, даже удалось продвинуться поближе к проезжей части, и теперь появилась возможность свободной рукой махать проезжающим машинам.

Редко по нынешним временам случается, чтобы вообще останавливались машины на умоляющий знак руки, тем более в такой оживленный час, тем более на просьбу явно подвыпивших граждан, но остановилась. Остановилось самое настоящее такси с зеленым огоньком, что есть уж совершеннейшая невидаль в наше время. И даже шофер — пожилой доброжелательный человек — помог погрузить Егора Афанасьевича на заднее сидение.

— Куда? — спросил он, когда управились и уселись.

И вдруг, отключившийся было, задремавший Егор Афанасьевич выпрямился и произнес четким и ясным голосом:

— Улица Маршала Рыбалко, дом пять, квартира двадцать два, Гакалова Таисия Ивановна, — и опять сник, уткнулся носом себе под левую мышку.

И выгрузиться помог шофер, когда приехали на улицу Маршала Рыбалко, но вот поднимать тело Егора Афанасьевича на четвертый этаж уже отказался — это было бы, конечно, слишком. Взвалил Всеволод Петрович секретаря обкома на свои тощие плечи, поднатужился и понес — со ступеньки на ступеньку, шаг за шагом, вот и одолел один пролет и остановился передохнуть — не молод ведь, не те силы. И опять та самая мыслишка закрутилась: «Да брось ты его к черту! Прислони к стенке, пусть! Ему же наука!». Вздохнул профессор и пошел на следующий пролет. Видно так уж устроено человечество: разделено оно на тех, кто носит, и на тех, кого носят.

Все же добрался он до четвертого этажа, до квартиры номер двадцать два, с трудом отдыхиваясь, из последних сил нажал кнопку звонка. Доносилась из-за двери веселенькая музычка и выплеснулась музычка на лестницу, когда дверь отворилась и показалась в ней соблазнительная дамочка лет тридцати в соблазнительном же халатике, из-под которого свободно выпархивали все ее прелести.

— Боже! — всплеснула она руками, разглядев Егора Афанасьевича. — Давайте, давайте его сюда!

И втянула Всеволода Петровича вместе с его ношей в прихожую, и тут уже они вместе водрузили Егора Афанасьевича на стул.

— Таисия Ивановна Гакалова... — начал было профессор, но дамочка его перебила.

— Да-да, это я. Вы шофер? — она телом своим загораживала Егора Афанасьевича, как бы предъявляя теперь права на него, завладевая, и в то же время оттесняя профессора к двери. — Подождите, вот вам, — и что-то хрусткое скользнуло в руку Всеволода Петровича, и в тот же миг обнаружил он себя на лестнице, и дверь перед его носом захлопнулась.

Он разжал ладонь и посмотрел: лежала в ней свернутая пополам десятирублевая бумажка. «Однако!» — усмехнулся он, разглядывая десятирублевку, беря ее осторожно двумя пальцами. Потом засунул ее в дверную щель — поглубже, понезаметней, чтобы не соблазнился никакой проходящий, не погубил бы свою душу воровством.

«Может быть, бросить к дьяволу всю эту кардиохирургию? — усмешливо думал он, спускаясь по лестнице. — Зачем мучиться, если деньги в этой стране добываются такими легкими способами?»

Следователь Виталий Алексеевич Блохин едва взглянул на вошедшего Всеволода Петровича и отвернулся, продолжал что-то отыскивать в ящике стола — что-то, надо полагать, чрезвычайно важное, чтобы обращать внимание на такое незначительное явление, как визит клиента.

— Здравствуйте, — сказал профессор, — я вот, по повестке, — и протянул затрепетавший на сквозняке листок бумаги.

Но и тогда следователь не поднял головы, не прервал своего озабоченного поиска. Всеволод Петрович постоял с протянутой рукой, переступил с ноги на ногу. «Может быть, он меня не узнает? Может быть, я так усох за эти недели, что меня невозможно узнать? — горько усмехнулся он. Что ж, немудрено, если бы случилось и такое: две недели работали комиссии ЦК партии и МВД СССР «по делу профессора Чижа», работали и в Мединституте, работали и в Кардиохирургическом центре, выспрашивали, вынюхивали, переворошили тонны бумаг и результатом, надо полагать, и явилась пришедшая вчера по почте повестка.