— Я по повестке, — повторил он и опять переступил ногами, подвинувшись к столу чуть ближе.

Виталий Алексеевич поднял на него возмущенное лицо.

— Я вижу! Вижу и слышу, но имейте минуточку терпения! Что за народ: думают, коли они профессора, так тут перед ними должны все рассыпаться, на цырлах ходить! А мы видали таких! Мы еще и не таких видали!

— Я в этом ни минуты не сомневался, — холодно сказал Всеволод Петрович.

Виталий Алексеевич дернул челюстью, чтобы произнести еще какую-нибудь возмущенную, уничижительную фразу, но как-то у него это не получилось.

— Садитесь! — кивнул он на стул так резко, что профессор испугался, как бы голова его не сорвалась с плеч и не отлетела в сторону. — Ваше дело, — сказал неохотно, искривив в сторону рот, — прекращено за недоказанностью, за отсутствием состава преступления. Распишитесь вот здесь.

Затуманившимся взором отыскал Всеволод Петрович указующий перст следователя и туманную же поставил рядом с ним закорючку.

— Значит, я все-таки невиновен?

— Я же сказал: за недоказанностью вины.

— Это надо понимать так, что вина где-то есть, только вы ее не отыскали?

— Именно так! — злорадно сверкнул зубами Виталий Алексеевич. — Но вы не обольщайтесь, если надо будет, отыщем!

— Очень мило! А кто ответит за нанесенный мне моральный ущерб? Кто ответит за смерть больных, которых я по вашей милости не смог прооперировать? Кто возместит, наконец, убытки государству?

Виталий Алексеевич изумленно на него посмотрел и от распиравшего его изумления как бы даже вырос над столом.

— Да вы... да вы что здесь кочевряжитесь! Да вы спасибо скажите! Скажите спасибо, что времена нынче уж больно... застенчивые! Раньше, небось, не закочевряжились бы!

— Какие, какие? — в свою очередь изумился Всеволод Петрович. — Какие, вы сказали, нынче времена? Застенчивые?

— Застенчивые! — повторил Виталий Алексеевич с нажимом.

— М-мда, а я и не знал. Действительно, что это я кочевряжусь, как вы изволили заметить. Экая я неблагодарная скотина! — профессор встал и ироническим взглядом хотел сбить следователя, повергнуть его в прах. — А за сим позвольте откланяться!

— Идите! — махнул рукой Виталий Алексеевич, и профессорская ирония отлетела от него, как от гранита. — Да повестку не забудьте, повестку. Для отчета.

— Мне не нужны ваши повестки. Надеюсь, что никогда больше не увижу в глаза ни вас, ни ваших повесток.

— Ой не зарекайтесь! Не зарекайтесь и не пренебрегайте повесткой, возьмите.

— Не возьму! — решительно отстранил его Всеволод Петрович и гордо вышел из кабинета.

Но пока шел по коридорам прокуратуры, пока спускался по лестнице, гордость стекала с его плеч, как растаявший снег. Страшную пустоту и усталость вдруг почувствовал он в голове и во всем теле. Ну вот и кончилось его пресловутое «дело». А дальше что? Был какой-то смысл, пока тянулось оно, был смысл вертеться, хлопотать. Но вот кончилось, и ничего больше нет — пустота разверзлась. Работа? «Не знаю, не знаю!»

Не появлялся Всеволод Петрович в клинике с тех самых пор, как улетел в Японию, и с содроганием сейчас думал о том, что придется все же туда идти рано или поздно, придется смотреть людям в глаза, коллегам своим, «ученикам!» Делать вид, как будто ничего не случилось. Нет, невозможно!

Тут он заметил, что идет по главной улице города Благова привычным своим путем, каким хаживал тысячекратно — вниз, туда, где теряется она, запутывается среди частных деревянных домиков, среди деревьев лесопарка, и далее идет по берегу реки мимо кладбища к светлым корпусам Кардиохирургического центра. «Зачем?» — вяло подумал он и продолжал идти.

Вот кладбище и церковь; в церкви звонили: всегдашняя неизбывная русская грусть слышалась в звоне. И зов в нем послышался Всеволоду Петровичу, и он свернул с привычного пути, прошел зеленые кладбищенские ворота и по усыпанной гравием, тщательно обихоженной дорожке подошел к храму. Нищая старуха сидела на паперти и при приближении профессора жалобно заскулила, закрестилась. Он дал отыскавшийся в кармане рубль и вошел в храм. Полумрак царил в нем, горели у икон свечечки, по-старушечьи худые и согбенные, загадочным, звездным светом мерцали лампадки, и только вверху, под сводом купола, в узкие окошки врывались солнечные лучи, причудливо преломлялись и обрушивались вниз, разбрызгивая золото с иконостаса. Несколько бедно одетых людей молились в центре. Всеволод Петрович стал в тени колонны, завороженный творившимся в храме таинством.

Вдруг на затылке своем почувствовал упорный, настойчивый взгляд и обернулся: Спаситель в серебряном окладе смотрел на него из угла скорбными глазами, и скорбь в них составилась из скорбей всех людей, населявших Землю; и замечательно, что дальше за глазами опять открывалось пространство, полное космического света и мерцающих звезд. Хотел профессор подойти поближе, посмотреть, что же это, как же удалось иконописцу, но тут кто-то тронул его за локоть несмелым прикосновением. Стояла рядом простоволосая женщина с изможденным лицом.

— Здравствуйте, доктор, — зашептала она, — вы меня не помните? Мой сын лежит у вас... Вы извините, что я так вот... в храме. Я шла за вами из самого города, от центра, и не решалась все подойти, а теперь нет больше сил терпеть.

— Да-да, я слушаю, — тоже прошептал Всеволод Петрович, а сам косил глазами на Спасителя в углу, не в силах был от него оторваться.

— Моему сыну должны сделать операцию, но я никому им не верю. Мы с сыном хотим, чтобы только вы.

— Я? Но почему же, в клинике много прекрасных врачей...

— Нет-нет, только вы!

— А вы знаете, что со мной произошло? Знаете, что я не оперировал уже несколько месяцев? Посмотрите, у меня дрожат руки, как же я могу оперировать!

— Знаю, я все знаю! Но только вы или никто! — глаза ее наполнились слезами, она всхлипнула и всхлип свой испуганно заглушила скомканным в кулаке платком.

На них укоризненно стали оборачиваться молящиеся.

— Пойдемте отсюда, — сказал Всеволод Петрович, и они вышли из храма, и профессор зажмурился после полумрака; и вдруг небо представилось ему серебряным окладом, и в центре темнел лик Спасителя с космическими глазами. — Хорошо, возможно, я буду сегодня в клинике... вернее, я точно буду сегодня в клинике и посмотрю вашего сына. Как его зовут?

Женщина быстро и жадно, словно боясь, что он передумает, выхватила из сумочки блокнот и карандаш, вырвала страницу и записала.

— Вот.

— Хорошо, хорошо.

— Спасибо вам! — женщина уткнулась в платок и, уже не сдерживаясь, залилась слезами.

— Все будет в порядке! — Всеволод Петрович быстро зашагал прочь.

«Женские слезы, особенно материнские — это невыносимо!» — подумал он и, выйдя из ворот кладбища, решительно свернул на дорогу, ведущую к Кардиохирургическому центру. «А ну их всех к чертовой матери! Всех этих там... из Системы!»

Он шел по дорожке и полнился решимостью и восторгом оттого, что все стало ясно и определенно. Небесный оклад раскинулся теперь во всю ширь над рекой, и взгляд Спасителя упорно следовал за ним. В сущности, сказал ему профессор, религия, будь она христианская, иудейская, магометанская или буддийская, есть осознание человеком себя частицей Вселенского разума, Универсума или, если желаете, Святого Духа. И лишь тогда человечество успокоится, когда наука и религия сольются в едином процессе познания, и не отсутствие Бога начнет доказывать наука, а наоборот, его всеприсутствие. Но пока что для этого у нее не хватает многих звеньев знания.

Вот и излучина реки — его любимое место, и, как всегда, ему здесь захотелось взмахнуть руками и полететь. Он постоял, полюбовался. «Бог мой! Разве красота земная и небесная не есть проявление Высшего, Вселенского разума?» Тут что-то заскреблось у него сбоку, зашуршало, зашелестело. Он посмотрел — из бокового кармана пиджака как-то уж очень нахально высовывалась какая-то бумажка, как будто бы даже она сама карабкалась из кармана на свет божий, чтобы показаться ему на глаза. Всеволод Петрович взял ее и развернул.