И вот, ведомый через многочисленные коридоры встретившим его в аэропорту «Домодедово» человеком в штатском, профессор косился по сторонам, поигрывал в голове своей лукавыми мыслями: «Нет, это ж надо — капитан проверял его паспорт на проходной! Капитан! Поразительно! Сколько бесполезных людей в стране! Если на проходной капитан, то в каких же чинах должны быть там, ближе к высоким и светлым кабинетам!» Коридоры, чем дальше они шли, тем становились просторнее, тем все более дорогие дорожки покрывали их. Каждый же коридор от другого отделяла дверь с кодовым устройством, и каждая дверь встречала профессора угрюмым, подозрительным взглядом, однако спутник его уверенно нажимал нужные кнопки, и двери неохотно распахивались.
Это от кого же они так охраняются? Неужели от агентов иностранных разведок? От империалистических держав? М‑м! Чего уж там греха таить: на тех руководителей, что обитали до нынешних времен в этом крепостного устройства здании, агентам иностранных разведок не то что покушаться не имело никакого смысла, а наоборот, иностранные разведки должны были их всячески оберегать, лелеять, чтобы, не дай бог, не споткнулись бы где-нибудь, не ушибли бы свои многодумные головки, чтобы не пришла какому-нибудь отчаянному соотечественнику мысль палить в них из револьвера. И все, и больше ничего не надо! Никаких больше диверсантов, никаких больше шпионов! Вот только оберегать и лелеять, а уж они дело сделают, они доведут страну до ручки!
Вошли они в приемную, и в приемной той было столько света и простора, сколько не встретишь их в иной операционной. «Ай-яй, если бы все эти бесполезные нынче прекрасные здания превратить в больницы! Какое облегчение было бы народу!» Такие крамольные мысли сами собой выскакивали в голове Всеволода Петровича — он их придерживал и опасливо оглядывался: как бы не разбежались мысли, не выдали бы его. Да и вообще чувствовал он себя словно бы просвеченным рентгеном.
— Минуточку! — сопровождающий в штатском приглашающий жест сделал в сторону ряда мягких покойных кресел, тихонько о чем-то переговорил с другим человеком за письменным столом, тоже в штатском, и исчез, причем исчез как-то так ловко, что Всеволод Петрович не заметил куда — будто бы расплылся в царящей здесь уважительной тишине, сам в тишину эту оборотившись. Никаких звуков не проникало ниоткуда в приемную, и дверь, ведущая в сам кабинет, в святая святых, обитая добротной кожей, словно стояла на страже этой тишины, была хранительницей, всем видом своим предупреждая посетителей: тс-с. И все слова и фразы, рожденные в кабинете, в ней умирали. А если бы сейчас дверь утратила хоть на минуту бдительность, замешкалась и пролетели звуки через нее беспрепятственно, тогда услышал бы Всеволод Петрович такой разговор:
— Дело в том, Егор, — говорил хозяин кабинета, Секретарь, сидевшему напротив Егору Афанасьевичу Федякину, — что за эти десятилетия мы разучились обороняться. Мы победно шествовали, забывая оглядываться по сторонам, забывая и назад оборачиваться, и вот за это теперь расплачиваемся. Надо учиться. Перестраиваться на ходу, где-то и отступать временно. Да, отступать. Отступление еще не есть поражение. Что у вас там за дела с профессором Чижом?
Егор Афанасьевич замялся, запожимал плечами:
— Я... э-э... не в курсе, не вдавался в подробности... Что-то там со взятками, с наркотиками...
— Понятно. Надо прекратить, не ко времени. Человек известный в стране и за рубежом, может вызвать резонанс. А это нам сейчас совершенно ни к чему.
Беседа их была доверительной, почти что дружеской, и если бы кто-нибудь из благовских знакомых Егора Афанасьевича увидел его сейчас, то немало бы подивился: оба глаза его стали одинаковыми, в меру раскрытыми, смотрящими преданно и влюбленно. Попивали они чаек с лимоном и закусывали песочным печеньем.
А в приемной часы, сработаные под старинные, дрогнули и деликатно пробили час, назначенный Всеволоду Петровичу, и с последним их боем человек в штатском встал из-за стола, приветливо дернул губами в сторону профессора, на мгновение исчез за кожаной дверью, тут же выскользнул обратно и распахнул ее пошире.
— Прошу, — кивнул Всеволоду Петровичу.
Тот прошел одну дверь и вторую и очутился в длинном лакированном кабинете, из которого вполне мог бы получиться небольшой конференц-зал для какой-нибудь средней руки больницы. От волнения не сразу отыскал глазами хозяина кабинета.
— Проходите, проходите! — услышал он приветливый голос и пошел на него, и уж тогда увидел у дальней стены освещенный мягким светом стол и за ним знакомое лицо, виденное на портретах и на экране телевизора — узнал он седой ежик волос и крестьянское лицо с суровыми складками. Поднялось лицо ему навстречу, через стол перегнулось и пожало руку.
— Вы знакомы? — спросило. — Представлять вас, надеюсь, не надо? Земляки, как-никак! Ну, пожмите же друг другу руки, землячки!
Тут увидел Всеволод Петрович за столом еще одного человека и действительно такого знакомого и неожиданного, что побоялся сразу узнать Егора Афанасьевича, а когда узнал и собразил, рука его уже сама собой очутилась в крепкой и ухватистой руке секретаря обкома.
— Как же, как же! — радостно говорил Егор Афанасьевич. — Профессор — известный человек в нашем городе! Кто ж его не знает!
Первым желанием Всеволода Петровича было вырвать руку в негодовании, посмотреть гордо, с презрением. Он уже потянул руку из секретарской лапы и выпрямился, но рука не выдергивалась, более того, Егор Афанасьевич и вторую руку присовокупил и затряс с такой горячностью, будто были они старинные, преданные друзья.
— Прекрасно, прекрасно! — сказал Секретарь, вышел из-за стола и доверительно приобнял их за плечи, сблизил, как будто сочетал браком. — Рад за вас обоих. Вот так и держитесь друг друга, вот так и шагайте вместе. При вашем, профессор, таланте да при энергии Егора Афанасьевича — о-го-го! — как можете вы двинуть здравоохранение в городе Благове. Завидный тандем!
Чувствовал Всеволод Петрович через одежду тепло его руки — тепло не просто человеческое, а заключающее в себе нечто более значительное, и сладостная истома обволокла, затуманила мозг, хотя какой-то частицей разума он и сознавал: что-то здесь нечисто, творят с ним непонятное мошенничество. Но и сам воздух этого кабинета парализовал, лишал сил к сопротивлению.
— Да! Я слышал, Всеволод Петрович, у вас неприятности? Не берите в голову. Это чистой воды недоразумение. Я уверен, что в самое ближайшее время все разрешится. Я совершенно в этом уверен. Ну, друзья, за работу! Вот так, рука об руку, и поезжайте в свой Благов, и — за работу!
Он и проводил их до самой двери и дружески, шутливо подтолкнул, благословляя, и не заметил Всеволод Петрович, как очутился в приемной, и рука его все так же пребывала в жарком плену, и Егор Афанасьевич нес ее бережно, как драгоценность.
— Какой человек! — сказал Егор Афанасьевич, показав глазами на прикрывшуюся за ними кожаную дверь. — Какой человек!
И глаза его вернулись в прежнее состояние: правый прищурился, а левый расширился, и выскочил в нем вопрос.
Откуда-то вывернулся давешний человек в штатском — тот, что встречал Всеволода Петровича в аэропорту, сопроводил их обратным ходом по коридорам, сквозь двери с секретами, вывел на улицу и простился коротким корректным кивком. Егор Афанасьевич все так же придерживал профессора за руку, словно боялся, что тот вспорхнет и улетит.
— У меня машина, — сказал он интимно, — цековская, положенная мне по протоколу. Так не воспользоваться ли нам вместе этим правом, не махнуть ли куда-нибудь?
— Что вы имеете в виду? — Всеволод Петрович осторожно старался освободить руку из плена. Было ему неприятно, но и выдернуть ее решительно он стеснялся.
— А то и имею. Знаю я в Москве одно отличное место. Вот мы туда махнем и отметим, а?
— Да...
— Нет-нет, не увильнете! Отметим нашу такую неожиданную встречу и счастливое завершение вояжа. И будущее сотрудничество на ниве, кхе-кхе! — здравоохранения! Вы разве против? — Егор Афанасьевич тем временем настойчиво тянул профессора к черной «Волге», стоявшей у тротуара. Завидев их, из «Волги» выскочил водитель и распахнул заднюю дверцу. Не успел Всеволод Петрович опомниться, как очутился на красном плюшевом сидении, рядом расслабленно бухнулся Егор Афанасьевич.
