И заскрипев всем своим рассохшимся тысячелетним костяком, Буланой уперся в асфальт копытами и стал; и прикрыл седыми веками измученные глаза. Заворочался в телеге на автомобильном сидении Петрович.

— Но! — пошевелил вожжами, ленясь поднимать руку с кнутом.

Накася, выкуси! — подумал Буланой и плотней зажмурил глаза.

— Н-но-о! — задергал Петрович вожжами, хлобыстнул кнутом по вислому заду.

А хоть ты разорвись от злости, никуда не поеду! Буланой ниже еще понурил голову и отрешился от этого проклятого мира, уйдя в свой лошадиный мир, и привиделся ему залитый солнцем луг, усыпанный цветами.

— Бунтовать?! — завопил Петрович. — Ах ты, з‑зараза! — он соскочил с телеги и забегал вокруг Буланого, молотя изо всей силы по вытертой шкуре.

Но притомился вскоре и остановился перевести дух. И тут заметил, что стоят-то они как раз напротив пивного ларька и что, несмотря на поздний довольно час, ларек открыт и вовсю льется там пиво. А мужики из очереди столпились вокруг телеги и с любопытством разглядывают поклажу на ней — бронзового вождя.

— Это куда ж ты его, дядя? — подступили к Петровичу, окружили.

Хотел Петрович пожаловаться на сволочную свою жизнь, на Антона Брониславовича и вообще на всю отечественную бюрократию, однако внутренний голос подсказал ему: не надо! жалость-то нынче у нас не в чести, из нее каши не сваришь! Вовремя спохватился он, на закопченном лице состроил значительную мину, загадочно усмехнулся и промолчал. Почтительно замолчали и мужики.

— Ну ты, слышь, друг, на-ка вот пивка выпей.

— Да, да, выпей, выпей! — и поплыли от пивного ларька к Петровичу пенные кружки, явилась и услужливо очищенная вобла.

Хлобыстнул, опрокинул Петрович в изнемогшее нутро одну кружку, вторую, третью, воблой закусил и хорошо стало, никуда не захотелось уезжать. И телега вроде бы как стойкой бара обернулась: разложили на ней мужики закуски, расставили кружки и полилась задушевная, теплая беседа. Собрали мятые, мокрые от пива рубли и кто-то за водкой сбегал и плеснули водочки в пиво, чтобы прибавить ему градусов, возместить разбавленные, уворованные градусы на длинном пути от производства до пивной кружки. А сверху смотрел на них поощрительным взглядом вождь.

Не помнил, как заснул Петрович на телеге, привалясь щекой к бронзовому сапогу. Снились ему черт знает откуда взявшиеся горные прохладные речки — он и в жизни-то их никогда не видывал. И проснулся от страшной жажды, как будто внутри у него образовалась пустыня Сахара. Пивной ларек тут же попался под его перекошенный взгляд, но пуст и уныл был ларек, заляпанная фанерка наглухо закрывала вожделенное окошко. И вот поди ж ты: глупая, никчемная фанерка, которой в другом месте цена — тьфу! — наплевать и выбросить, такую здесь власть имеет над жаждущим человеком! Несколько мужиков толпились около ларька и вели серьезный разговор:

— Не, не откроет седни Нюрка, и не жди.

— На Скороходова вчера вечером завезли пиво.

— Завезли? Ну тогда должно быть уже открыто. Там Иван Иваныч рано встает.

Прислушался Петрович. Ага, сообразил, на Скороходова. Стало быть и надо ехать на Скороходова. Знакомое место.

— Н-но! — ткнул он кнутовищем под ребро Буланому, совершенно забыв про вчерашний его бунт. Буланой помотал головой: не, не поеду, хоть ты тресни! хватит, поиздевались надо мной, поизмывались! за тысячу-то лет!

— А-а! Так ты все за свое ! Так ты все бунтовать! — захлестал Петрович кнутом, под уздцы Буланого схватил, ногами в асфальт уперся, потянул из всей силы. Буланой фыркнул и обрызгал ему все лицо.

— Ах, холера! — утерся Петрович рукавом и в отчаянии опустил руки.

А пока он бегал вокруг Буланого и хлестал кнутом, у ларька собралась оживленная группа людей, по виду — интеллигентов, и вот самый из них бойкий — невысокинький такой, в кепочке и с бородкой, увидев тщетные его попытки, оборотился к остальным и сказал:

— А что, товарищи, поможем пролетарию двинуться вперед? К прогрессу? Укажем ему правильный путь?

— Укажем! — сказали все и сгрудились вокруг Петровича.

— У кого какие будут предложения?

— Эх, шашку бы мне! — сказал один из них с усами, торчащими в стороны, как два лисьих хвоста. — Полоснуть бы!

— Варварство! — возразил другой, тоже с усами, но небольшими, словно бы вытекающими из носа. — Вполне достаточно было бы и шпор! Пришпорить как следует и пошел бы мерин!

— А не попробовать ли березовым дрыном? Есть мнение, что береза в таких случаях очень помогает!

А невысокинький в кепочке — самый, видать, из них заводила — все посмеивался, лукаво щурился и посматривал весело.

— Вы все не правы, — сказал он, когда предложения были исчерпаны, — Нужно взять хорошую краюху черного хлеба, посолить круто солью и привязать перед мордой мерина, и он сам пойдет, уверяю вас! Сбегай-ка, Яшенька, за хлебом и солью!

Чернявенький в золотом пенсне, которого назвал он Яшей, прытко побежал и через пять минут вернулся с хлебом и солью.

— Ну вот, — сказал невысокинький, — берем проволоку, на один конец ее нанизываем краюху, другой конец закрепляем на дуге — таким вот образом.

Вдохнул Буланой хлебного духа и в голове закружилось — есть захотелось ужасно! Открыл глаза и видит: вот она, родимая, перед глазами! Ноздреватая, аппетитная, пахучая, вся в крупинках соли! Морду только протянуть и схватить! И жевать и наслаждаться! Он морду протянул — нет, не достать. Он шаг сделал — не достать; еще шаг — не достать. И пошел, и пошел Буланой за манящей краюхой хлеба.

— Вот видите! — сказал невысокинький удовлетворенно.

— Ай спасибо, мил человек! — крикнул Петрович, вскакивая на телегу.

«Что за черт! — думал Буланой. — Вот же она, рядом, а дойти никак не могу!» Так доехали они до пивного ларька на улице Скороходова, и тут краюха исчезла из поля зрения Буланого: убрал ее Петрович — и он в недоумении остановился.

Опять организовалось застолье на телеге — люди подходили, угощали Петровича, расспрашивали, а он загадочно отмалчивался и подмигивал. К вечеру нагрузился и опять заснул на телеге в обнимку с бронзовым сапогом. На другой день они перебрались таким же манером к следующему ларьку, и там все повторилось, потом к следующему... И так образовался нескончаемый пивной круг, и жизнь эта очень пришлась Петровичу по душе.

— А ну его, Брониславовича, к такой-то матери! — сказал он.

Приноровили мужики к пиву с воблой и Буланого; и ему понравилось.

А блажане привыкли к этому странному явлению на улицах своего города — не то победной колеснице, не то катафалку, а может, и повозке смертников — и снилось уже им, что так было вечно.

Однажды в квартире профессора Чижа зазвонил телефон — тихонько, корректно, но настойчиво.

— Всеволод Петрович Чиж? — спросили в трубке таким же тихим корректным голосом.

— Да, — заволновался, плотно обхватил трубку двумя руками Всеволод Петрович.

— С вами говорит инструктор обкома партии Сыромятников.

— Слушаю, слушаю! — он присел в кресло, но не в полный его обхват, а на краешек, словно кто-то мог заметить и отменить дальнейший разговор и вообще все дальнейшее, что в результате этого разговора могло случиться.

— Дело в том, что вас вызывает Москва. Вас вызывают в Центральный Комитет партии, — с придыханием произнес инструктор Сыромятников. — Вы должны вылететь завтра утренним рейсом.

— Но у меня нет билета! — растерянно сказал Всеволод Петрович и обомлел, сообразив, как это глупо.

— Билет для вас забронирован. Завтра утром за вами прийдет машина.

— Но... некоторые обстоятельства...

— Никакие обстоятельства вас не должны волновать, — с нажимом, показывая, что он в курсе, что все ему известно, сказал инструктор. — Всего хорошего, Всеволод Петрович, до завтра, — и положил трубку.