Хохотнул Валерий Евгеньевич В. смущенно. Был он высок, худ и уныл, как виселица.

— Какой интерес? — любопытно спросил Веня.

Никто ему не ответил, и как-то затерялся вопрос в улыбочках, в подмигиваньях, в проигрываньях бровями. А водочка «сибирская» меж тем текла в хрустальные рюмки, из рюмок переливалась в утробные глотки, растекалась, разбегалась весело по жилам, и скоро осталось в бутылке меньше половины.

— Да, братцы, расползаются народы, как черепахи. И если честно, чего ж им не расползаться? Где тот стержень, за который бы они держались? Раньше это была могучая русская культура, а сейчас нет ее — тю-тю! Вот поволжские немцы требуют автономии, обособления. А почему бы в таком случае русским в Париже, в Америке, в Канаде не потребовать автономии? Давайте поедем и потребуем! Но нет, наоборот, униженно просим: примите. Стыдно, братцы, ай как стыдно!

— Да пусть их отделяются, пусть обособляются! — отчаянно взмахнул рукой писатель Чугунов. — Прибалты там, кавказцы! Чего мы за них держимся, словно за блудную жинку! Пусть отделяются и богатеют — нам это ни к чему. Испокон веков уделом русского человека было творчество, полет духа и полуголодное, нищенское существование. Ибо творчество и сытая жизнь несовместимы. В самом деле, чтобы быть сытым, надо много работать, а когда же тогда мыслить? творить? Вот и выделил Господь народ русский для вечных мытарств, для вечного скитания и для вечного поиска. Для вечного поиска правды. Ведь правду так до сих пор и не нашли? Нет? Ну вот и будем искать. Для того и посылает Господь на наши головы всякого рода вожде-мерзавцев, чтоб страдали, и чтобы в страданиях освобождался дух, творческое начало. Ну вот представим на минуту, что в России вдруг каким-то чудесным образом перевернулась жизнь: никто не ворует, все начальники честны и разумны, в Кремле сидит мудрое правительство, в магазинах все есть, народ ходит сытый и довольный, жены мужьям не изменяют — о чем же тогда писать? Тогда просто надо будет выбросить пишущую машинку на помойку и пойти в сторожа! Нет, наших милых бюрократов-аппаратчиков надо лелеять, откармливать их специально надо как на убой, чтобы было о ком писать, кого критиковать, ибо русская литература всегда сильна была именно своим критическим отношением.

— Подождите, господа, а перестройка? Неужели же ничего в этой стране не перестроится, не наступит благоденствие?

— Ничего не будет, — безапелляционно сказал Веня. — Пока палачи и придурки, ввергшие Россию во мрак, лежат у кремлевской стены, как герои, ничего не будет. Если в стране нет денег для улучшения жизни инвалидов и беспризорных детей, однако находятся для повышения зарплат партийным и государственным функционерам, ничего не будет. Потому что сама система беременна злом, и одному Богу известно, когда она разродится, в какой момент.

Георгий Николаевич, разлив по рюмкам оставшуюся водку и с ненавистью глядя на пустую бутылку, сказал:

— Не знаю, Веня, может, ты и прав в некотором, так сказать, приземленном смысле. Но, — он взял рюмку и заходил с ней взад-вперед по комнате, как некогда хаживал во время лекций по аудитории, — в высшем, философском смысле, закон качественного превращения понятий нам подсказывает, что в России понятие «плохо» достигло наивысшего предела, своей кульминации, и далее должен следовать спад и превращение его в понятие «хорошо». Таким образом, материальная жизнь наша в самом ближайшем будущем начнет улучшаться, и наступит, наконец, всеобщая сытость и благоденствие, так ненавистные тебе, писатель. Но ничего не попишешь, закон есть закон, от него никуда не денешься.

— Типун тебе на язык, Георгий! — испугался Чугунов.

— Это что же за закон за такой! — удивился Веня. — Что-то я о нем ничего не слышал!

— И не должен был слышать, мой драгоценный Веня! — хитро прищурил правый глаз Георгий Николаевич. — Не должен! Потом я тебе его объясню. Сейчас же я хочу продолжить свою мысль, — он опрокинул рюмку в рот и сморщился. — Ф‑фу‑у! Так вот, бегут сейчас из России недальновидные люди, которым невдомек, что существует такой объективный закон. Бегут в Америку. А вместе с тем закон нам говорит, что в Америке, как бы в противовес России, апогея достигло понятие «хорошо», и в скором времени оно должно начать свое превращение в «плохо». В свою противоположность. Возможно, будет это диктатура. Ну скажем, мафия, какая-нибудь там «коза ностра» решит, что лучше ей взять власть в свои руки. Или военно-промышленный комплекс. Или наступит кризис, как в тридцатых годах. Что-нибудь да будет. Так что ж, бедным нашим соотечественникам обратно бежать? В Россию? Так и будем бегать туда-сюда? — тут он как бы с удивлением обнаружил в руке своей рюмку, заглянул в нее и убедился, что рюмка пуста, пустая стояла на столе и бутылка. — Братцы, а у нас выпить больше нечего! — и обвел всех вопрошающим тревожным взглядом: может быть, чудесным образом обнаружатся у кого-нибудь какие-либо ресурсы.

Но нет, промолчали, не ответили на его вопрошающий взгляд гости. Лихорадочно запрыгали, зарыскали мысли Георгия Николаевича, среди них слабыми искорками вспыхнули и погасли угрызения совести. Дело в том, что истрачены, пропиты были деньги, на которые он должен был закупить продуктов и отвезти на дачу Марье Антоновне, истек уже срок, когда он эти продукты должен был доставить и маман, естественно, пребывает в недоумении и гневе. Но об этом не хотелось сейчас думать. И среди множества мыслей Георгий Николаевич выбрал одну, приглянувшуюся, спасительную: бутылочка со спиртом в мастерской шурина Всеволода. Помнил он об этой бутылочке всегда, не раз порывался до нее добраться и добрался бы, если бы не запоры и не стыд перед шурином. Но где теперь шурин! Своими глазами видел Георгий Николаевич, как скрутили профессора и увезли бог знает куда. За что, в чем там дело — думать сейчас ему было не время. Виновником всему оказался мнимый водопроводчик Виталий, который явился однажды во главе группы молчаливых людей, забрал альбом, вазу и картину с обнаженной дамой. А молчаливые люди все перевернули, все разбросали, вскрыли запертые столы и шкафы. Разумеется, в самое ближайшее время он собирался сходить куда-нибудь, куда положено, и выяснить, но только не сейчас, сейчас перед глазами его ясно открылась перспектива: профессора нет и, судя по всему, не скоро он будет, а вожделенная бутылочка остается как бы беспризорной, мается там в столе. Сам бог велел. Он просветленным взглядом обвел гостей и подмигнул.

— Одну минуточку, друзья! Одну минуточку!

И выскочил в коридор.

Когда Всеволод Петрович, получив у дежурного свой японский чемодан, вышел на улицу, Петрович с мерином и с победно взирающей на город Благов статуей вождя от видимого из окна следовательской комнаты далека как раз дотащился до подъезда этого учреждения, около которого дремала пара машин и топтался милиционер — то ли охранял, то ли просто вышел поглазеть на свет божий. Встретившись с внимательным взглядом вождя, милиционер охнул, раскрыл рот и неуверенно потянулся рукой к фуражке, намереваясь, видимо, отдать честь и все же сомневаясь. Завидев милиционера, Петрович вздрогнул и хлобыстнул мерина кнутом по вислому заду.

— Ну ты, пшел, з‑зараза! — закричал диким голосом.

Мерин мотнул головой, вздернул хвостом, изображая рысь и опять уткнулся мордой в асфальт, словно прислушиваясь к цокоту собственных копыт, словно удивляясь, отчего это на асфальте он так звонок и раскатист. Давным-давно уже не волновали его удары кнута и дурные окрики Петровича — не доходили до него удары сквозь задубелую кожу, а крики не помещались в голове, потому что там осталась только одна мысль: дожить бы поскорей.

Да Петрович ничего и не ожидал от него, никакой прыти. Видя, что от милиции не исходит опасности, он поглубже вдавился в самого себя, телом как бы уйдя в живот свой, голову втянув в плечи, так что со стороны казалось, будто головы и нет вовсе, а сидит шапчонка непосредственно на плечах. Останавливались прохожие, глазели, собралась небольшая толпа и двигалась следом по тротуару, кричали: