Заливаясь стыдом, читал фельетон профессор, и отпечатанные типографской краской буквы и слова представлялись копошащимися, заползающими в душу червями.

— Какая наглая ложь! — положил он газету на стол. — Я совершенно случайно там оказался... я проходил мимо. И не мог участвовать ни в какой демонстрации, потому что занят был совсем другим делом. Это подтвердят мои... коллеги.

— Ученики! — хохотнул Виталий Алексеевич. — Ну-ка, ну-ка, посмотрим, что говорят наши коллеги, ученики наши! Так: «Будучи директором кардиохирургического центра, профессор Чиж использовал служебное положение в целях личной наживы, сбывая на сторону наркотические вещества и спирт». Так. «Дача взятки в виде фарфоровой вазы происходила в моем присутствии». Подпись: Ганин Ю. П. Узнаете? Узнаете, конечно. «Подтверждаю, что старшая медсестра Чекалина получила квартиру, дав денежную взятку директору Чижу». Ребусов Н. Г. Вот что говорят ваши так называемые ученики! Хотите почитать еще?

Всеволод Петрович медленно покачал головой. Черви с машинописных страниц в руке следователя, с газеты съели душу и принялись за мозг, с жадностью выдирая куски плоти. Ему больно стало смотреть на все предметы в этой комнате, на стены и потолок, на Виталия Алексеевича — каждый взгляд отдавался болью, и камера внизу с убийцей и неуемной мухой казались ему сейчас избавлением, раем.

— Послушайте, — сказал он, — не мучайте меня больше, отправьте в камеру. Я не могу...

— И отправил бы! — пристукнул Виталий Алексеевич кулаком по столу. — Я бы тебя еще подальше отправил! Да вот прокурор — добрая душа! — хлопотал об изменении меры пресечения. Уж и не знаю... отпустим под подписку о невыезде. Пока, а там посмотрим. Погуляйте до суда.

— Я не понимаю...

— Распишитесь вот здесь, что обязуетесь никуда не выезжать из города и являться по первому требованию и ступайте домой. На сегодня хватит.

— Домой? Я могу идти домой?

— Можете.

— Большое вам спасибо! — в волнении вскочил Всеволод Петрович, туман мгновенно слетел с глаз и открылось ему, что день, хоть и не сверкающий, не золотой, но и не злобливый, не хмурый, а тихого, божественного серебра день. — Спасибо! — и протянутую за газетой руку следователя принял за приглашение к рукопожатию и с чувством схватил ее двумя руками.

— Э-э, профессор! — поморщился тот. — Не забывайте, что под следствием!

— Но я свободен?

— Свободен! Свободен ровно настолько, насколько может быть свободным человек, над которым нависла каменная глыба, готовая обрушиться и раздавить, стоит лишь человеку пошевелиться. Под следствием! Помните об этом ежесекундно, ежечасно, днем и ночью, во сне и наяву. Помните! — и отпускающим жестом следователь указал на дверь.

В тот самый момент, когда в смятении, в растерянных чувствах Всеволод Петрович выходил из кабинета, прикрывал за собой аляповатую дверь, шурин его, философ Георгий Николаевич, торопился домой, неся с превеликой осторожностью в полиэтиленовом пакете большую — ноль семьдесят пять — бутылку «сибирской» водки. Более всего на свете он опасался сейчас как-нибудь нечаянно споткнуться и расколоть бутылку об асфальт. Такие моменты случались в его хлопотливой жизни и крепко засела в памяти отчаяннейшая горечь и боль утраты. Торопился же оттого, что дома его поджидали гости: двое старых университетских друзей и еще один — неизвестный, неопределенный человек, с которым час назад познакомились в пивном баре. К нетерпению и чувству опасности в нем подмешивавалось и еще одно чувство, радостное и светлое: во-первых, с трудом собранных по рублям, по гривенникам, по медякам денег хватило именно на «сибирскую», а во-вторых, не пришлось выстаивать длинную двухчасовую очередь — очень ловко он втиснулся в толпу при открытии магазина и пролез в самом авангарде. Поэтому и спешил Георгий Николаевич — порадовать гостей и самому порадоваться их удивлению, но и поглядывал бдительно под ноги, тщательно избегая выбоин в асфальте, беспризорных камней и железяк.

— Грядет, грядет век высококомпьютеризированного неандертальца! — услышал он, едва ступил в прихожую, голос университетского приятеля Чугунова. В семидесятых годах Чугунов опубликовал в столичном толстом журнале два рассказа и считался в городе Благове писателем. — Неандертальца, для которого из всех видов искусств понятным останется только одно: голая задница на экране видеомагнитофона. И это..., — тут Чугунов остановился и замер с раскрытым ртом, увидев победно входящего Георгия Николаевича с крепко зажатой в руке бутылкой.

— Я, пожалуй, соглашусь с тобой, Чугунов, — ликуя, поигрывая правильными чертами мелкого лица, сказал Георгий Николаевич и поставил бутылку в центр стола, — если речь идет об эротике в искусстве. Зачатье — есть великое таинство природы, и если мне на каждом шагу будут тыкать под нос эту самую задницу, о которой ты говоришь, то это уже будет не таинство, а кобеляж. Должна, должна быть в отношениях между мужчиной и женщиной маленькая тайна, хотя бы вот такой крошечный фиговый листок!

Говорил он, а сам улыбчиво посматривал на гостей: каково? это ж надо суметь так ловко обернуться! И с удовольствием отметил потеплевшие, заискрившиеся взгляды.

— Не совсем об этом мы здесь говорили, но все равно, об эротике это ты, Жора, хорошо сказал, одобряю, — важно кивнул неизвестный, неопределенный человек, который в пивбаре назвался попросту Веней. — «Сибирская»? — прищурился он, поворачивая бутылку к себе этикеткой. — Превосходно! Сорок пять градусов и пробка винтовая. Кажется, только винтовые пробки наше российское торговое жулье еще не научилось подделывать и разбавлять содержимое.

— Какое там! — махнул рукой другой однокашник Георгия Николаевича, историк Валерий Евгеньевич В. — Научились! Уже научились!

— В самом деле? Впрочем, возможно. Нет ничего неподвластного русскому человеку. Способный, бестия!

— С такими способностями и жить в дерьме...

— Эх-хе-хе! Трещит Русь, по швам расползается! Бегут из нее людишки!

— Хотите знать, что такое Россия сегодня? Так вот: Америка, девятнадцатый век, дикий Запад, где каждый хапает, хапает, хапает... Хапает кооператор, хапает начальник, хапает уголовный элемент. Следующее поколение будет с достоинством сохранять нахапанное и только внукам нашим, а может быть, правнукам станет стыдно за нахапанное, и начнут они заниматься благотворительностью, вновь появится на Руси милосердие, человеколюбие. А сейчас.., — Веня безнадежно покачал головой.

— Да ты оптимист, Веня! Какой там девятнадцатый век, какая Америка! Феодализм, татарщина! Эпоха развитого феодализма — вот что такое Русь сегодня! Множество княжеств, в которых сидят князьки-аппаратчики, назначаемые великим князем московским!

— Можно и так, можно и так, — согласно покивал Веня.

— Весь цивилизованный мир уже пришел к необходимости интеграции наций, а у нас только еще междоусобица начинается. Носимся со своим патриотизмом, как беременная баба с плодом. А от патриотизма до национализма один шаг. Ну, давайте запремся в своих границах и ощетинимся ракетами, и будем сидеть, как сычи, и лелеять свою национальную гордость, точно созревшую грыжу. Нет, братцы, только всемирная интеграция, контроль за производством и единые технологии могут еще как-то отдалить конец земного шарика.

— Землю, Землю спасать надо! Уразуметь, наконец, надо, что все, предел, дальше некуда. Национальное самосознание — это, конечно, справедливо, благородно, да только не есть ли это горький плач по волосам, по красивой прическе, в то время как сама голова летит с плеч долой! Погибнет Земля — черта лысого тогда в твоей национальной гордости!

— Не согласен! — запротестовал Валерий Евгеньевич В. — Сначала надо нам разделиться, а уж потом интегрироваться. Пусть каждая нация интегрируется, как ей хочется.

— Ну да, лет через сто, когда уже будет поздно. Когда от человечества останется дюжина доживающих свой век идиотов. Тебя-то, Валерий Евгеньевич, мы понимаем, у тебя свой интерес.