Литмир - Электронная Библиотека

— Эй, дядя! Куда везешь идолище!

Некоторые же спешили уйти в раздражении.

Не обращал внимания Петрович на зевак, потому что одна у него была сейчас забота: доехать до родной свалки, где должна ожидать его законная порция выпивки, вернее, две — за пропущенный вчерашний день и за сегодняшний. Антон Брониславович справедлив и в этом вопросе придерживается твердых правил. Смаковал Петрович такую возможность и думал, что вот как порой оборачивается жизнь: вчерашняя неудача станет для него сегодня удачей. А вчера, когда директор краеведческого музея Петухов отказался принять груз, статую Иосифа Виссарионовича, он ругался страшными словами и грозил Петухову Антоном Брониславовичем:

— Погоди, дармоед, вот Антон Брониславович те врежет! Он те покажет!

— Не знаю я твоего Антона Брониславовича! — в свою очередь кричал Петухов, худой, издерганный человек. — Пойми ты, дурья твоя башка, не могу я ее принять без накладной, без документов! По какой статье я ее проведу? Нет у меня такой статьи! Так и скажи своему Антону Брониславовичу!

— А Буланого гонять туда-сюда есть такая статья? Ты погляди на него, нешто он обратно дотянет? Куда мы с им подеваемся? Ночь на дворе!

Петухов посмотрел на мерина и оглянулся вокруг: действительно, гнулся мерин к земле от усталости, и быстро, неудержимо умирал день, набегали на землю сумерки.

— Ладно, — смилостивился он, — оставь своего Буланого во дворе музея, пусть переночует, а завтра чуть свет чтобы ни-ни! Чтобы духу вашего здесь не было! Хватит и без вас забот!

— Давай три рубля, а иначе я не согласный, иначе никуда со двора не съеду!

Подумал Петухов и дал. Таким вот образом обернулось все для Петровича удачно. На вырученный трешник он весь вечер пил одеколон, купленный тишком у знакомой аптекарши. Хватило денег даже на буханку хлеба для Буланого.

Еще некоторое время смотрел Всеволод Петрович вслед этому нелепому транспорту, который можно было бы сравнить с катафалком, но можно было назвать и колесницей — содержал он в себе элементы того и другого, — и радость от освобождения, от того, что вырвался из сырой, вонючей камеры с волосатым убийцей на нарах, постепенно меркла в нем. «Идолище!» — прошептал он слово, выкрикнутое кем-то из зевак, и вновь его окутало казенной вонью, как будто он насквозь ею пропитался, и более того, как будто всосал ее с молоком матери, да и все вокруг, и сам воздух показались пронизанными ею.

Он брезгливо огляделся и брезгливо же сделал первый свободный шаг по земле, о которой тосковал и мучился в далекой Японии. Нужно было брать такси, однако такси в городе Благове было понятием чисто номинальным — мелькали на улицах машины с шашечками, но кто и куда на них ездил — неизвестно. И все-таки, став у самой кромки тротуара, он поднял руку, помахивая проносившимся мимо легковым автомобилям. Проносились автомобили мимо и не останавливались, а остановилась прямо перед его носом какая-то подметально-поливальная машина с баком вместо кузова, со щеткой и другими приспособлениями. Из кабины высунулась шустрая физиономия водителя.

— Куда, начальник?

Слегка опешив, назвал Всеволод Петрович свою улицу.

— Садись, чего там! Хоть и не «мерседес», а довезем за милую душу. Фирму́ свою вот сюда поставь. Классный чемоданчик! С таким только на «мерседесах» и разъезжать! Издалека?

— Из Японии, — с натугой сказал Всеволод Петрович, забираясь в кабину, путаясь с чемоданом и портфелем.

— Ишь ты! В-во, живут же люди! По япониям разъезжают! А тут крутишь баранку, крутишь ее, проклятую, смотришь каждый день на отечественные рожи, и никакого тебе японца или американца! — помолчав, водитель добавил деловито. — Расплачиваться валютой будем?

— Нет у меня валюты, — усмехнулся Всеволод Петрович.

— Аа-а! — как-то сразу потерял к нему интерес парнишка. — Ну ничего, можно и деревянными.

И замолчал, озабоченный дорогой. Молчал и Всеволод Петрович, озирался по сторонам на знакомые улицы и дома, и брезгливое чувство не отпускало его, все мерещились решетки — как будто все окна домов были забраны ими, и роились, жужжали вокруг головы мухи — мухи-соглядатаи. «А ведь вполне возможно, что пустил следователь за мной какого-нибудь соглядатая! — ударило в мозгу, и он вздрогнул и оглянулся в заднее окошко, словно мог там кто-нибудь сидеть, уцепившись, на баке с водой, — может быть, и выпустили меня с тем, чтобы ущучить! Выследить и подловить на какой-нибудь мелочи! Надо быть чрезвычайно осторожным!»

Вот беда, однако: неизвестно, что же теперь считается преступлением, а что нет. Так власти изощрились в юридической казуистике, что каждый шаг человека можно истолковать и так и этак. Похоже, для них сама жизнь, если это не их жизнь лично, уже является преступлением.

Ба! — опять вздрогнул Всеволод Петрович и покосился на водителя: да не он ли соглядатай? Сам напросился подвезти и с валютой... Окажись у меня в кармане пара долларов — вот тебе и валютная операция! Вот и криминал! Ах как осторожно теперь надо жить!

Что-то такое возникло справа, какой-то предмет, мешающий, назойливый. Он обернулся и увидел, что поравнялась и едет с ними вровень «Волга» — черная, блестящая, в каких возят больших начальников. Впрочем, такими «Волгами» пользуются и компетентные органы, призванные определять, кому быть преступником, а кому не быть. Не исключено, что именно такой наблюдатель сидит сейчас в этой вот «Волге», иначе зачем бы ей так назойливо держаться рядом? Всеволод Петрович чуть пригнулся и заглянул в салон «Волги» — и в тот же самый момент сидящий в ней на заднем сидении мужчина тоже выставил в окно блинообразное лицо и взглянул на Всеволода Петровича и глаза его — арбузные семечки! — расширились в изумлении. Узнал, узнал ректор Медицинского института Алексей Борисович Покатилов профессора Чижа! Узнал ректора и Всеволод Петрович, и целую минуту, наверно, смотрели они так в глаза друг другу.

Потом отвернулся ректор и уполз, задвинулся в глубь салона, исчез из поля зрения.

Вот тебе и раз! Должен же, ведь должен же был ректор уже сидеть за решеткой! По всем делам его! А вместо этого... Всеволод Петрович заметался по кабине: так-так-так!

Он и по лестнице торопливо взбежал на свой этаж и торопливо отыскивал по карманам ключи, хотя не представлял, куда нужно торопиться и зачем эта поспешность, смутно только сознавал, что срочно необходимо куда-то идти и кому-то доказывать. Что-то такое произошло где-то, в каких-то сферах, все там перевернулось — жулик и прохвост Покатилов должен сидеть в тюрьме — вот это и нужно кому-то доказать.

От торопливости никак не мог попасть ключом в замочную скважину, когда же попал и замок щелкнул, от двери его мастерской в страхе отскочил Георгий Николаевич и в растерянности застыл посреди прихожей со странным предметом в руке, похожим на фомку. Он так с этой фомкой и остался стоять, глядя изумленными глазами, как открывается входная дверь и входит шурин Всеволод.

— Ты?! — спросил он сорвавшимся голосом.

— Я, — сказал Всеволод Петрович, втаскивая чемодан, неся перед собой, как младенца.

— Но подожди, ведь тебя же того... Я сам видел в аэропорту, — потерянно и как-то даже разочарованно промямлил Георгий Николаевич, потихоньку пряча за спину фомку.

— Да вот, так получилось, так жизнь сложилась, — рассеянно говорил Всеволод Петрович, но все же не укрылся от него воровской жест шурина. — Что это у тебя?

— Это? — Георгий Николаевич достал из-за спины фомку и сам как бы удивился, уставился на нее. — Да тут, понимаешь, гости у нас...

— Гости? Но при чем здесь это? — ткнул Всеволод Петрович в фомку пальцем.

— Да это так... Впрочем, не имеет значения, — заюлил Георгий Николаевич и быстренько сунул фомку за ящик для обуви. — Пойдем, я тебя представлю. Очень достойные люди!

— Ты иди, я потом... Мне нужно принять душ, я весь...

— Понимаю, понимаю, конечно. Очиститься, так сказать, понимаю.

И почему-то на цыпочках Георгий Николаевич прошел в гостиную, словно из уважения, словно не простой советский душ собирался принять Всеволод Петрович, а совершить священный ритуал очищения. Он и гостям объявил шепотом:

47
{"b":"859456","o":1}