Кстати, сам Василий у дверей в лазарет стоял, когда я в него входил. С ноги на ногу переминался. Я ещё подумал, что он тут делает? Заболел старший унтер? Сейчас мне понятно стало — земляка он сюда проводил. Беспокоится. Ну, это — понятное дело. На чужбине, земляк — как близкий родственник.

— Что с Вами случилось? — задал я вопрос офицеру.

— Плохо что-то мне доктор… В горле всё заложило, кашляю.

На дворе лето, а у него горло заложило… Кашляет ещё. Ну, сейчас посмотрим земляка знаменщика…

Так, на испанку не похоже. Это — главное. Ну, а горло я ему сейчас полечу…

С Окаевским я долго не задержался и к себе в казарму пошёл.

Солдаты не спали, хотя — пора уже. Туда-сюда бродили, группами собирались, что-то между собой обсуждали.

В бараке офицерского собрания все окна горели. Гадать не надо — там опять совещались.

Я отправился спать, а как позже мне стало известно, таких как я — немного было. Что руководство бригады, что нижние чины — всю ночь напролет головы ломали. Офицерский состав думал, как завтра с утра побольше подчиненных в Фельтен увести, а в головах солдат тревожные мысли бились — остаться тут, уйти из Ля-Куртина, остаться, уйти, остаться, уйти… Хоть и царя уже нет, солдатский комитет большую силу имеет, а — боязно. Как бы чего не вышло…

По первому свету в Фельтен один за одним потянулись офицеры, их денщики, вестовые. Последние, тоже, вроде, нижние чины, но — в большинстве своем — сознательные. Послушные власти. Им-то не на первой линии в окопе сидеть…

За офицерами с их челядью последовали подпрапорщики и фельдфебели, писари из штаба, подчиненные Рязанцева и прочая нестроевая команда.

Нашлись и сознательные из стрелков, пулеметчиков, разведчиков. Примерно четвертая часть бригады перекочевала из Ля-Куртина в Фельтен. В лагере остались всё больше окопники, нанюхавшиеся пороха по самые ноздри.

Друг мой, Рязанцев, тоже в Фельтен уходил. Вид у него при этом, был какой-то виноватый. Он уходил, а меня здесь бросал.

— Ухожу я, Иван Иванович. Не хочу с властью ссорится. Семья у меня…

— Пустое, Никифор Федорович…

Уходя, интендант даже пару раз оглянулся. Потом, ещё и остановился и рукой мне помахал.

Ля-Куртин не пожелало покинуть и несколько офицеров. Я — тоже. Куда я больных брошу? Они у меня почти все неходячие, а транспорт для перевозки больных в Фельтен никто и не подумал предоставить. Да и нельзя их сейчас никуда тащить — испанка, это вам не фунт изюму.

Младших-то врачей мне так и не прислали, нет мне замены.

Как сознательные из Ля-Куртина ушли, дисциплина в нём… наладилась! Солдатский комитет даже постановил занятия возобновить. За их проведение стали отвечать ротные комитеты.

Разработан и утвержден был месячный план. В нём — часы подъема команд и рот, время приема пищи, занятий, отдыха, общей вечерней поверки, занятий словесностью. Да, да — даже это учли члены солдатского комитета.

Строжайшим образом было запрещено пьянство, ссоры с местным населением. За кражу, даже мелкую, постановили предавать провинившегося военно-революционному суду, который был организован в лагере.

Я только от удивления глазами хлопал. Откуда всё такое?

Мне тоже пришлось график набросать — в семь утра полевые занятия у рот начинались и надо им было выделить медицинское сопровождение. Хотя бы — младшего фельдшера.

Мои подчиненные пытались возмутиться, но фельдшер, что в солдатский комитет входил, только брови нахмурил, тут же все шелковые стали.

Вот она — военно-революционная дисциплина.

Как только нижние чины с утра до ночи заняты стали, прекратились всякие неполадки. Караулы опять как раньше начали выставляться, на часы назначенные спать в будочке перестали…

В солдатских казармах при входах стояли опрятно одетые дневальные, винтовки в пирамидах поблескивали.

Даже наш Мишка, медведь в Сибири купленный, вёл себя тихо, не воровал у солдат спиртное.

В Ля-Куртин зачастили делегации из французских солдат и рабочих. Откуда-то все узнали, что русские солдаты сами, без офицеров, в лагере образцовый порядок навели. Выполняют нижние чины все распоряжения солдатского комитета, даже театр в лагере организовали. Почти ежедневно по вечерам солдаты чинно-благородно присутствовали на представлениях, как-то сами собой организовались хоровой и музыкальный кружки. Инструменты у нас имелись, те, что нам парижане подарили.

Французские солдаты увозили с собой из нашего лагеря «куртинский душок», распространяли его в своих частях. Многим это вышло боком — командование их выявляло и безжалостно рассылало на далёкие острова и в другие плохие места. Мне это стало известно уже только через несколько лет, а сейчас я на происходящие дела ходил и дивился.

Французское командование жестко потребовало от русского убрать «куртинскую заразу» в Россию или укротить бунтовщиков. Причем, нещадно, так, чтобы в дальнейшем никогда такого и в помине не было…

Глава 29 Как военно-санитарные собаки Ля-Куртин спасли

— Мне в Фельтен надо… Сегодня…

Я как стоял, чуть не сел.

В Фельтен! Малиновский! Вот, никогда бы не подумал… Там небо ещё на землю не падает?

Кого, кого, а стрелка-санитара Малиновского я к сознательным никогда не относил. Он — несознательный. Двумя руками за возвращение в Россию.

— Зачем? — задал я глупый вопрос.

— Приказ пришёл из Фельтена. Туда всем из Ля-Куртина явиться для выработки плана дальнейшего пребывания русских войск во Франции, — явно чьи-то слова повторил Малиновский.

Родион — солдат дисциплинированный. Так-то он стрелок, но ко мне в санитары приписан. Повыбило их, вот и таким образом заполнили вакансии.

Молодец, пришел и спросился. Знает, что у меня каждые руки на счету.

— Иди. Санитарных собак только возьми. Они регулярного выгула требуют, вот заодно и толк от тебя лазарету будет.

Как дедушка мой говорил, из каждой свиньи можно получить окорок. Вроде и отпускаю я Малиновского, но и свои интересы соблюдаю. Всё равно с собаками кому-то гулять надо.

— Хорошо, хорошо, — выразил согласие Родион. — Выгуляю в лучшем виде.

Мне в Фельтен идти некогда. У меня — больные. Их не бросишь.

— Возвратишься, сразу ко мне. Расскажешь, что там и как.

Я кивнул на дверь.

Малиновский ушел.

Треть ля-куртинцев остались в лагере оружие охранять, а остальные колонной в Фельтен двинулись.

Дорога в Фельтен в большей части идёт лесом. Рота за ротой ля-куртинцы шли по ней по всем правилам военного похода — впереди и сзади колонны сторожевое охранение, от которого во все стороны были выдвинуты дозоры и секреты. Береженого-то, Бог бережет.

На половине пути, как мне по возвращению Малиновский рассказал, наши военно-санитарные собаки и обнаружили засаду. Девятерых фельтенцев с двумя лёгкими пулеметами системы Льюис.

— Дальше мы уже с большой опаской пошли. Впереди — наши собачки. Они и помогли вторую засаду фельтенцев найти, а потом и третью. Все были с пулеметами, но в своих бить не стали. Мы их разоружили и под конвой взяли. — Малиновский чуть не в лицах показал, как они засадников обезоруживали.

После допроса сидевших в засаде выяснилось, что из Фельтена к нам в Ля-Куртин по другой, более дальней окольной дороге, должны выехать несколько машин с вооруженными солдатами. Они получили приказ захватить оставленное в лагере оружие.

— Нам-то без винтовок было велено явиться. — Родион развел руками. — Солдатский комитет тут же самокатчиков в лагерь отослал. Пусть де Симонов срочно на подводах с самыми лучшими лошадьми нам винтовки и пулеметы шлёт. Ну, и гостей как надо встретит.

Слышал я, как тех гостей встречали. Даже из пулеметов немного стрельба была и мне потом пришлось одного солдатика из Фельтена перевязывать.

— В Фельтен мы уже с оружием прибыли. Выстроились на плацу около Фельтена, пулеметы установили… — Малиновский усмехнулся. — Вот де мы. Давайте планы строить. Час стоим, другой. Тучки собрались, дождь пошел. К нам никто не выходит. Тут из лагеря группа всадников показалась, а впереди всех полковник Котович в кавказской бурке. Как приехал, орать начал. Что разоружайтесь, идите в Фельтен в палатки, что для вас приготовлены. Никаких переговоров больше не будет, все дела уже решены. Ваш Ля-Куртин уже верными войсками захвачен, а на дороге к нему заставы с пулеметами стоят…