На следующее утро Джузеппина лежала в своей кровати и, еле держа веки открытыми, наблюдала за тихим разговором Мерелли и доктора Поллини – того самого седовласого синьора, который вчера провожал ее из театра. Ее грудь жег компресс из каких-то трав. Было ощущение, что это не пропитанные настоем ткани, а каменная плита. Горло было туго перевязано шерстяными бинтами, жар от которых сводил ее с ума.

Мужчины пришли к согласию, доктор Поллини повернулся к Джузеппине и учтиво раскланялся.

– Синьорина Стреппони, я буду у вас завтра ровно к девяти, – проговорил он, кивнул Мерелли и удалился.

Мерелли подошел к изножью кровати, и прежде чем заговорить, какое-то время молча смотрел на Джузеппину.

– Очевидно, ты и сама понимаешь, что в этом сезоне замену тебе мы найти не сможем, – нарушил он наконец затянувшуюся паузу, – Отменить уже объявленные в расписании выступления, учитывая то, какой успех имела премьера, также не представляется возможным. Следующий спектакль «Набукко» отложен на две недели. Доктор Поллини обещал, что успеет привезти тебя в чувство. Будь добра, беспрекословно следовать всем его требованием.

Он сделал паузу, Джузеппина покорно кивнула.

– Последующие спектакли, – продолжил он, – будут объявлены не чаще одного раза в неделю, и между ними тебе придется соблюдать строгий постельный режим. С доктором Поллини я согласовал проведение ежедневных лечебных процедур на протяжении всего сезона.

Мерелли снова сделал паузу, Джузеппина опять кивнула в знак согласия со всем сказанным. Говорить она не могла, да и пытаться это делать было запрещено доктором. В глазах Мерелли читалась, казавшаяся ей унизительной, смесь сострадания с разочарованием.

– Вполне предсказуемые последствия, – угрюмо добавил он, – главенства чувств над здравым смыслом.

Он повернулся и, не говоря больше ни слова, вышел из комнаты. По щеке Джузеппины покатилась немая слеза.

В то же утро Темистокле Солера в компании Верди прогуливался по парковой аллее. Весеннее солнце еще не сжигало свежесть прохлады, но уже обещало приближающееся тепло. В руках у Теми была раскрытая газета.

– «Тема величественная, пробуждающая воображение, и композитор почти не уступает ей в величественности, – Темистокле сияя от радости зачитывал статью другу, – Его музыка проникла в самое сердце публики…» Ха! Как тебе это?

– Проникла в самое сердце! – ответил Джузеппе, – В Италии нет семьи, один из членов которой не оказался бы в австрийской тюрьме или не вынужден был скрываться от полиции.

– Мы создали песнь о желанной свободе! – Теми радовался, как ребенок.

– Мои ноты и твои слова… – улыбнулся Верди.

Солера был уже готов зачитать отрывок из следующей рецензии, когда Джузеппе, резко остановившись, повернулся к нему и выпалил:

– Что с ней не так, ты знаешь?

Темистокле вздохнул, свернул газету и кивнул. О ком идет речь ему объяснять было не нужно.

– Болезнь легких. Врачи настаивают на незамедлительном окончании певческой карьеры. Поговаривают, что Мерелли пытался отложить твою премьеру, чтобы дать ей возможность отдохнуть и восстановиться перед ролью со сложной партией.

– Она болела еще до премьеры… – этого Джузеппе никак не ожидал.

– Она буквально обрекла себя на полную потерю голоса, согласившись на Абигайль, – грустно пожал плечами Солера, – по крайней мере, так говорят.

Верди какое-то время смотрел на Солеру мало что выражающим взглядом, а потом повернулся и продолжил путь по алее.

– Ты знаешь, что ничего, кроме катастрофы, она тебе не принесет? – кинул Теми в спину Джузеппе.

– «Ломбардцы в первом крестовом походе», – последовал неожиданный ответ Джузеппе, – Ты мог бы славно переработать поэму в либретто.

Теми покачал головой, улыбнулся и пошел вслед за другом.

– Я все-таки не ошибся, предполагая, что ты намерен поднять бунт в этой стране, – засмеялся он.

На следующий день о болезни дивы говорил уже весь театр. Расписание представлений пришлось перекроить. Были обещаны всего шесть спектаклей самой громкой премьеры сезона. Зато это дополнительно подогрело и без того кипящий интерес публики. Билеты на все предстоящие представления «Набукко» были раскуплены в считанные дни.

За две недели ожидания второго представления Милан уже окончательно помешался на ни на что не похожей патриотической опере. Издательство Джованни Рикорди не только выпустило фортепианное переложение «Набукко», незамедлительно заплатив маэстро рекордные четыре тысячи австрийских лир, но и заключило с ним контракт на издание всех последующих произведений композитора.

Входившие в моду передвижные органы играли лейтмотивы хоровых партий и арий на площадях. Уличные артисты распевали песнь хора рабов, слова из которого, похоже, уже знал наизусть весь город. Мерелли с лукавой улыбкой вручил Джузеппе подписанный со своей стороны контракт на следующую оперу, размер гонорара в котором Верди мог проставить на свое усмотрение. Надо сказать, такая щедрость скорее сбила начинающего маэстро с толку, чем порадовала.

Джузеппе вообще испытывал трудности с адаптацией к меняющимся с невероятной скоростью условиям игры и к новшествам, что нес ему каждый следующий день. У него было странное чувство, что он не поспевал за собственной жизнью. Через несколько дней после премьеры, Верди выделили для проживания четырехкомнатные апартаменты находящиеся в распоряжении театра, где маэстро, по любезнейшим словам импресарио Мерелли, мог жить сколь ему будет угодно долго. Верди с легкостью выплатил все долги, а в его кармане появились деньги, которые он не знал, куда потратить. Неделя внезапно оказалась расписана встречами и приемами, где даже те, кто раньше не хотел подавать ему руки, рассыпались в комплиментах и боролись за его внимание.

Казалось бы, сбылись все самые амбициозные мечты молодости. Можно радоваться, куролесить и упиваться успехом. Однако, Джузеппе сводила с ума не столько скорость жизненных перемен, сколько постоянное ощущение наигранности происходящего. Разговоры, в которых форма ценилась выше сути. Улыбки, где было больше такта, чем радости. Интерес, как дань моде, но не стремлению. Вокруг были персонажи, а не люди. И это угнетало.

Прошли две недели, наступил вечер второго спектакля. Джузеппе нетерпеливо шагал взад-вперед по служебному коридору в ожидании появления Джузеппины. В бурлящем потоке перемен его не покидало желание увидеть ее, поговорить с ней. Он и сам не мог понять почему, но она казалась ему единственным настоящим живым человеком в той безупречно красивой, но бесконечно жеманной пьесе, внутри которой он оказался.

Джузеппина появилась в компании Саверио и доктора Поллини. Она была так бледна, что теперь напоминала не греческую богиню, а ее мраморное изваяние. Однако, кроме этой бледности, ничего ее болезни не выдавало.

– Синьорина Стреппони! – бросился ей навстречу маэстро.

Доктор Поллини одним неожиданно проворным для пожилого синьора прыжком оказался перед Джузеппе, преградив ему дорогу.

– Мое почтение, маэстро Верди. Прошу прощения, однако синьорина Стреппони по медицинским показаниям вынуждена воздержаться от какого-либо общения, – проговорил он с видом человека, относящегося к своим обязанностям с крайней ответственностью.

– Что это значит? – раздраженно спросил Джузеппе, смотря не на Поллини, а на Джузеппину.

Джузеппина слегка наклонила голову и улыбнулась ему исподлобья.

– Синьорина Стреппони вынуждена воздержаться от бесед любого рода, а также от взаимодействия с внешним миром, в силу крайней ослабленности и уязвимости ее здоровья, – проговорил доктор Поллини с еще большей настойчивостью.

Практически отодвигая Джузеппе плечом, он подошел к гримерке и открыл дверь, приглашая диву войти.

Джузеппина послушно направилась в комнату. Проходя мимо оторопевшего Верди, она посмотрела ему в глаза, и у обоих внутри стремительной болью что-то пронеслось внутри. Дива скрылась за дверью, за ней проследовал Саверио, а доктор Поллини добавил, на этот раз, неожиданно услужливым голосом: