Стиснув зубы Верди вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Через несколько секунд тишину разорвал горький женский вой. Мучительные рыдания в агонии боли.

Зеленовато-серый густой туман лежал на полях вокруг ветхого загородного дома. Косые ставни, неухоженный сад, покосившийся забор. Ни одного здания на мили окрест. По размытой недавними дождями дороге подъехала карета. Извозчик спрыгнул с козел, привычным движением кинул доску к ее выходу и открыл дверцу.

Из экипажа вышла Джузеппина. Недорогой аскетичный дорожный костюм. Волосы забраны в тугой пучок. Браслет из речного жемчуга, с которым она, похоже, не расставалась, был единственным украшением. Узнать в ней оперную диву не смог бы никто. Она скорее походила на школьную учительницу или воспитанную в особой строгости дочь горожанина среднего достатка.

Извозчик поставил рядом с Джузеппиной небольшой саквояж, забрался на козлы и без лишних слов покатил дальше по дороге. Джузеппина смотрела на обвитую вьюнами кованую калитку, на видневшуюся за ней тропинку из поросших сорняками камней, на вход в дом с бронзовым быком на дверном молотке. На душе было тоскливо. Она любила этот дом, любила его обитателей, любила свои воспоминания, которые хранил каждый клочок земли за забором. Видеть, в какой унылой запущенности пребывает сейчас ее родной очаг, было пыткой. Однако не только это превращало каждый приезд Джузеппины к матери в испытание. Вот и теперь она понимала, что предстоящие два дня будут смешением радости и боли, а возвращение в Милан – очередной маленькой трагедией, которую с каждым разом все сложнее пережить. Набравшись мужества, Джузеппина глубоко вздохнула, подняла саквояж и направилась к входу.

Меньше чем через четверть часа она уже сидела за столом маленькой кухни и ела суп, медленно и без особого аппетита. Комната была обставлена более чем скромно. Мебель, занавески, посуда и прочая утварь явно служили здесь не один десяток лет. Украшениям и ненужным безделушкам внимания тут не уделялось совсем, зато за чистотой пристально следили.

Напротив Джузеппины сидела ее мать. Она смотрела на дочь спокойным, ничего не выражающим взглядом. Прожив чуть больше половины века, синьора Стреппони еще сохранила намеки на ту красоту, которой, должно быть, очаровывала в молодости, но жизненные невзгоды, пережитые за последнюю дюжину лет, пролегли глубокими морщинами на ее лице и сгорбили ее тело.

– Этого должно хватить до конца осени, – взглянула Джузеппина на большой кошелек, лежавший между ними на столе.

Синьора Стреппони едва заметно кивнула. Дверь в столовую со скрипом приоткрылась, в дверном проеме показалась юная девушка. Одного взгляда на ее прелестное лицо было достаточно, чтобы понять, что она страдает от какого-то душевного расстройства.

– Мари! – воскликнула Джузеппина и радостно улыбнулась.

Мари скорчила гримасу, как-то по-кошачьи отскочила и захлопнула за собой дверь. Джузеппина огорченно взглянула на мать.

– Как она?

– Никто особых изменений не ждет, – безразлично произнесла синьора Стреппони.

За стенкой раздался детский плач. Лицо Джузеппины наполнилось болью, она посмотрела в глаза матери, отчаянно ища в них поддержки.

– Проснулись. Иди к ним, – все так же безразлично проговорила синьора Стреппони.

Джузеппина не двинулась с места.

– Я так устала, мамочка…

Лицо синьоры Стреппони смягчилось, сочувствие и нежность тронули ее черты, но она лишь монотонно повторила:

– Иди к ним.

Джузеппина медленно встала и послушно двинулась к двери.

Отъезд в Милан, как и предрекала себе Джузеппина, разрывал ее сердце на части. Стук колес скачущей по бесформенным камням проселочной дороги кареты заглушал плач блистательной звезды итальянской оперы. Рыдания теснили ее грудь, боль сжимала горло. Слезы текли по красному распухшему лицу, и она не пыталась их унять. Дорога длинная. Она еще успеет.

На понедельничную же репетицию «Оберто» синьорина Стреппони явилась отдохнувшей и посвежевшей, как и полагается после выходных за городом. Однако работе, похоже, не было суждено начаться. Темистокле Солера принес в театр страшную новость: в пятницу по полудню, проведя три дня в неожиданно начавшейся горячке, скончался сын Джузеппе Верди, Ичилио.

Музыканты скучали на своих местах в оркестровой яме, труппа понуро сидела на расставленных на сцене стульях. Мерелли маршировал взад и вперед напротив них. Звук его каблуков, нагнетал тишину, как тикающие часы в экзаменационном зале.

– Они потеряли дочь в прошлом августе. Маргарита две недели не вставала с кровати, – проговорил Солера, сидевший на своем привычном месте в первом ряду.

– Дочь? – переспросил кто-то из труппы.

– Вирджиния Мария, – кивнул Солера, – покинула этот мир до своего второго дня рождения. Через месяц после появления на свет Ичилио и за месяц до того, как Джузеппе перевез семью в Милан.

– Как внезапно… – произнесла Джузеппина.

– Меньше четырех недель до премьеры… – задумчиво протянул Мерелли, который все еще ритмично шагал по сцене.

В ответ на это Джузеппина смерила своего импресарио несколько более осуждающим взглядом, чем должна была бы себе позволить.

– Мое почтение, господа! Примите искренние извинения за опоздание, – раздался всем знакомый голос у бокового входа в зал. В дверях стоял Джузеппе Верди.

Он был бледен, но абсолютно собран. В зале, где находилось больше сорока человек, никто не позволил себе даже пары фраз шепотом. В воцарившейся тишине Верди направился к своему месту.

– Начнем со второго акта, речитатив и ария Оберто, – произнес он.

Кивнув артистам в знак того, чтобы те занимали позиции, Мерелли молча ушел со сцены. Стулья разобрали, музыканты взялись за инструменты. Через десять минут репетиция уже шла полным ходом. Только вот с этого дня маэстро перестал проявлять в работе чрезмерную эмоциональность. Сказать по правде, какие-либо эмоции во время репетиций от него не видели вовсе.

За неделю до премьеры «Оберто» погода в Милане совершенно испортилась. Ноябрьское небо было затянуто облаками, на горожан который день мелкими иголками сыпался редкий противный дождь. Поздним вечером Джузеппина вышла из служебного входа Ла Скала и зябко поежилась. Она уже собиралась принять услужливо протянутую руку Саверио и сесть в карету, когда заметила едва различимого в ночной мгле Верди на другой стороне улицы. Он стоял, прислонившись к каменной стене здания закрытого бара.

Сделав знак Саверио подождать и отмахнувшись от предложения подать ей зонт, Джузеппина направилась к Верди. Лишь подойдя к нему на расстояние вытянутой руки, она увидела, что, бормоча себе под нос какую-то мелодию, он низко наклонил голову и разглядывал свой ботинок, которым отбивал ритм по мостовой. Пальцами руки он барабанил по лбу аккорды в такт этому ритму. Ни дождя, ни того, что он насквозь промок, он не замечал, как не видел и стоявшей перед ним Джузеппины.

Она положила руку ему на плечо. Он вздрогнул и поднял голову. Осторожно, как будто пытаясь не потревожить хрупкий сон дитя, другой рукой она убрала с его лба ладонь, игравшую аккорды. Он сжал ее запястье. Какое-то время они молча смотрели друг на друга, потом он попытался заговорить, но слова задавили слезы. Она провела рукой по его волосам, и сдержаться он уже не мог. Она обняла его, он прижал ее к себе, что было сил. Он плакал у нее на плече как мальчишка, плакал впервые лет с девяти, и часть его невольно удивлялась тому, каким было упоением размякнуть и рыдать навзрыд, давая себе утонуть в собственном горе.

На премьере «Оберто», как и на каждой премьере в звездном Ла Скала, помпезный пурпурно-золотой зрительный зал изо всех сил старался вместить желающих и еле справлялся с этой задачей. Никем не узнаваемый Верди стоял у входа в оркестровую яму и наблюдал за последними приготовлениями к представлению. На верхнем этаже галерки толпились, тесня друг друга плечами, простые горожане. Знатные синьоры и их спутницы чинно занимали места на пяти ярусах балконных лож и в партере. Больше всего Джузеппе волновала одна из лож на третьем этаже. То и дело он бросал взгляды на пока никем не занятые там кресла.