Навстречу ей в плотном людском потоке шел миловидный юноша с большим тюком из мешковины на плече. Ему оставалось буквально двадцать шагов до Маргариты, когда он резким движением скинул тюк с плеча. Еще один сильный, несколько театральный рывок, и из сумы в небо вылетел вихрь листовок.

– Да здравствует Италия!!! – прокричал он.

На мгновение улица в неожиданности стихла и замерла, наблюдая за кружащим в небе бумажным листопадом.

– Эй!!! – Группа австрийских полицейских, патрулировавших улицу, отреагировала незамедлительно.

Парень пустился бежать. Пробегая мимо Маргариты, он случайно задел ее, обернулся и как бы в качестве извинений подмигнул ей с задорной улыбкой. Она перевела ошарашенный взгляд с парня на листовку, опустившуюся у ее ног:

«ДА ЗДРАВСТВУЕТ ИТАЛИЯ! ДОЛОЙ АВСТРИЙСКОЕ ПРАВЛЕНИЕ! ОСВОБОДИТЕ НАШУ ЗЕМЛЮ!»

Секунду спустя листовка уже была втоптана в грязь сапогом австрийского офицера, преследовавшего нарушителя суетливого покоя улицы. А еще через несколько секунд маленькая погоня свернула за угол дома, и городская публика как ни в чем не бывало вернулась к своим делам.

– Отважно и нелепо, – пробормотала Маргарита, оглядывая растворяющиеся в грязных лужах мостовой революционные лозунги.

Освободительное движение Италии, или как его красиво называли – Рисорджименто, тридцатых годов XIX столетия действительно было отчаянно отважным и совершенно нелепым. Апеннинский полуостров был раздроблен и разделен между австрийскими правящими домами. К слову, прибывшие из Буссето супруги Верди считались в столице музыки иностранцами, поскольку герцогство Парма и Миланское королевство являлись отдельными государствами. Австрийское господство в каждом из таких государств было незыблемым, цензура и полицейский произвол всесильными, а измотанный за пару сотен лет предшествовавшими французским и испанским гнетом народ уже не помнил, что может быть иначе. У подпольных оппозиционных организаций еще не было ни четкого плана действий, ни возможностей для объединения усилий. А потому революционные начинания имели вид либо мелких уличных беспорядков, либо частных выходок, по типу той, что изобразил только что юноша, закидав мостовую никому не нужными листовками. В любом случае, все подобные действия были заведомо обречены на провал. И все же напряжение росло. На разобщенной итальянской земле уже не осталось семьи, один из членов которой не оказался бы в австрийской тюрьме или не был бы вынужден скрываться от полиции.

Вздохнув, Маргарита двинулась дальше. Пока она добиралась до дома, ее муж ходил кругами по комнате своей маленькой квартирки, окруженный клубами сигарного дыма. Покрывшиеся от сырости и возраста пятнами тусклые обои с безвкусными лиловыми цветочками, бордовые пыльные шторы, низкий потолок. В углу старенький спинет, заваленный горой нотных листов, и табурет с порванной обивкой. Два потертых кресла в другом углу и слегка покосившийся сервант напротив окна. Уютной эту каморку не смогла бы сделать даже самая искусная хозяйка.

Перебирая пальцами по лбу аккорды в такт собственным шагам, Джузеппе тоже размышлял о том, насколько он устал. Устал чувствовать себя никем, это чувство уже до боли сдавливало горло по ночам. Устал от разговоров о своей чрезмерной амбициозности, которая привела его от сытой жизни к бедственному положению. Устал от непроглядной нужды и укоров родителей, которым он никак и ничем не мог помочь. Устал от отблесков изнеможения в глазах своей жены, которые она так усердно скрывала. Мечта, к которой он шел с раннего детства, вот-вот была готова стать реальностью, а он чувствовал себя как пловец, который видит желанный берег, но силы покидают его, и он начинает тонуть.

Раннее детство Джузеппе провел в пригородном трактире своего отца, Карло Верди, и ненавидел нищету всей душой. Все казалось ему унизительным: и многочасовой, ежедневный, изнуряющий труд; и изношенная до дыр одежда; и удручающая возможность позволить себе съесть что-то по-настоящему вкусное только на праздник. Будучи шестилетним мальчишкой Джузеппе собирал грязную посуду со столов и наблюдал за убогим досугом посетителей, к которым частенько «на кружечку другую» присоединялся его отец. Он смотрел на развалившиеся на стульях бесформенные тела мужчин, на потерявших всякую красоту раскрасневшихся женщин и не мог принять послушного спокойствия, с которым все они на такую жизнь соглашались.

Конечно, они роптали на невзгоды и тяготы, но этот ропот напоминал Джузеппе соревновательные выступления, победителем в которых объявлялся тот, кто сумеет доказать, что с ним жизнь обходилась более жестоко, чем с другими. Мужчины одобрительно хлопали победившего по плечу, женщины смотрели на него с материнским состраданием, а отец предлагал чего-нибудь горячительного за счет заведения. Никто и не думал о том, чтобы дать себе шанс вынырнуть из вязкой рутины жалкого существования.

– Не все испытания, сынок, преодолимы, – только это и промолвил, вздохнув, отец, когда Джузеппе поделился с ним своим недоумением.

На следующий вечер Джузеппе смотрел на привычных глазу посетителей трактира и пытался угадать, что именно заставило каждого из них сдаться. «Я никогда не сдамся. Никогда, никогда! Моя жизнь будет такой, как хочу я!» – думал он.

Как он хочет, Джузеппе пока точно не знал, но сколько он себя помнил, слышал музыку всегда и везде. Возможно, это и было причиной его хронической молчаливости. Он постоянно прислушивался. И то, что он слышал, было ему куда интереснее, чем любые разговоры. Карло Верди часто делал закупки для трактира в магазине того самого Антонио Барецци, которому предстояло стать тестем и покровителем будущего великого композитора. На тот момент синьор Барецци уже руководил филармоническим оркестром, а его лавка странным образом совмещала в себе и магазин, и музыкальный салон, и репетиционный зал. Джузеппе старался не пропускать ни одной поездки отца, ведь у дальней стены прямо в лавке стоял старенький спинет. Дорога от трактира до магазина Барецци занимала минут сорок, и все это время маленький Джузеппе молчал, давая шанс каждому звуку, что улавливал его слух. Шелест травы, стук колес, крик журавля, фырканье лошади, скрип телеги, свист хлыста, ручей, лягушки, пчелы… Все это становилось мелодией, которая звучала в его голове к приезду в лавку и настойчиво просилась наружу. Лишь только телега отца останавливалась, Джузеппе спрыгивал, бежал к инструменту и проводил там все время до отъезда домой. Он закрывал глаза, нажимал на клавишу и звук струны сам диктовал, какую ноту ему нажать следом. Конечно же, такое не могло остаться незамеченным. Барецци был совершенно очарован дарованием мальчика, и решил всерьез заняться его музыкальным образованием.

От человека такого сорта, как Карло Верди, можно было бы ожидать упорного нежелания поддерживать музыкальные увлечения сына. Мир полон талантов, искалеченных родительским требованием сосредоточиться не на мечтах, а на куске хлеба. Однако Карло дал своему мальчику шанс, не только позволив Джузеппе заниматься музыкой, но и фактически отпустив его под опеку состоятельного Барецци.

Джузеппе попал в мир зажиточной провинции. В мир, в котором его впервые посетило пьянящее и всеобъемлющее желание самоутвердиться. Дети здесь не должны были работать, простыни вкусно пахли, есть можно было столько, сколько хочется, а разговоры велись не о тяготах, а о музыке и поэзии. Можно ли было мечтать о большем?! Приезжая домой на выходные, будущий убежденный атеист Джузеппе Верди неистово молился лишь о том, чтобы стать главным композитором города Буссето, никогда больше не возвращаться в ненавистный трактир и забрать оттуда своих папу и маму.

И Господь услышал его молитвы. Довольно скоро о юном музыкальном даровании заговорил весь город. Мальчик много учился и еще больше читал. Обучение же музыке продвигалось настолько быстро, что в девять лет Джузеппе Верди занял должность церковного органиста.

Поглазеть на чудо-ребенка за органом съезжались из всех окрестных деревень. В одиннадцать он впервые осмелился показать свое произведение Антонио Барецци.