Настал момент ее появления, Джузеппина сделала шаг навстречу зрителям и вернулась в тот единственный мир, к которому она чувствовала свою принадлежность, где все было родным и ничего – чуждым, где каждое мгновение пропитано волшебством и гармонией.

Когда несколько недель назад она дрожащими пальцами открывала неожиданно пришедшее письмо из театра Пармы, Джузеппина и представить себе не могла, что ей предложат петь Абигайль. Абигайль!

С того дня она проводила в саду с раннего утра до глубоко вечера, но на этот раз не выдергивала сорняки или подстригала кусты, а распевалась, и ветер в ветвях подпевал ее раскрывающемуся все ярче с каждым днем голосу.

А через две недели ранним весенним утром к дому за покосившимся забором подкатила карета. Дети плакали. Синьора Стреппони смотрела на Джузеппину взглядом, который давал понять, что она не ждет ничего хорошего от поездки дочери. Саверио, несказанно радуясь тому, что наконец видит живые эмоции на лице госпожи, помогал ей забраться в экипаж. Джузеппина была преисполнена благостными предвкушениями.

Представление прошло с большим успехом, благодарная публика вновь и вновь вызывала Джузеппину на сцену.

После спектакля дива сидела, опустив голову, у трюмо в своей гримерке и, опираясь локтями на стол, сжимала ладонями шею. Тихая, едва заметная, ноющая боль впервые за прошедшие полгода вновь появилась в ее груди. И это пугало.

Раздался стук. Она мгновенно подняла голову и выпрямила спину. На лице Джузеппины из эмоций осталась лишь дружелюбная улыбка.

– Да?

Дверь за ее спиной отворилась и Джузеппина увидела в зеркало, входящего в комнату Верди. В руках он держал огромный букет роз. Что-то вроде перевернутого отражения было в смене образов и в повороте судеб с их первой встречи. Джузеппина, безусловно все еще привлекала своей красотой, но ни в ее чертах, ни в наряде не осталось и намека на светское изящество и шик. Джузеппе же являл собой высокопоставленного, дорого одетого синьора из высшего света.

– Маэстро… – выдохнула Джузеппина.

Она обернулась, их глаза встретились, и оба они испытали такое родное и почти забытое тепло, растекающееся нежными волнами по телу до кончиков пальцев. Джузеппе улыбнулся.

– Разве я мог позволить себе это пропустить.

За три недели до встречи Джузеппе и Джузеппины в гримерке пармского театра Реджо маэстро сидел в гостиной своих шикарных апартаментов, наигрывал какую-то бессмыслицу, машинально перебирая клавиши рояля, и пребывал в отвратительном настроении. Причин на это было три.

Во-первых, сколь бы не вырос статус Верди, сколь не мог он себя, по крайней мере формально, считать независимым от импресарио Ла Скала, переговоры с последним все равно походили на игру кота с мышью. Загнанной в угол обреченной жертвой, разумеется, был Джузеппе.

Единственным, что маэстро мог предложить взамен на небольшую просьбу о помощи синьорине Стреппони, была новая постановка в Ла Скала, и он это понимал. По разумению Верди, прозорливому Мерелли уже давно очевидно, что композитор, мягко говоря, не настроен на дальнейшее сотрудничество. Значит импресарио должен воспринять сложившуюся ситуацию как единственную возможность получить еще один завидный контракт для театра.

Собственно, в этом ключе разговор и шел, пока Джузеппе не упомянул о том, что он не хотел бы, а он действительной не хотел, чтобы синьорина Стреппони знала о его участии в ее творческой судьбе. Да и вообще, было бы замечательно, если бы театр Реджо прислал приглашение, как бы опираясь исключительно на собственное решение. Того, что после этого беседа обретет терпкий привкус шантажа, маэстро не ожидал. Еще меньше он мог представить, что каким-то странным образом поддастся на вымогательства.

И вот теперь, перебирая белоснежные клавиши пальцами, он злился на себя и не понимал, как позволил Мерелли заморочить его настолько, чтобы контракт на оперу, которой суждено было блистать на сцене Ла Скала через два сезона, включал в себя не только эксклюзивное право театра на выбор сюжета, но и приоритетную возможность импресарио подбирать актерский состав. Думать о гонораре, на который маэстро позволил себе согласиться вообще не хотелось.

Во-вторых, буквально несколькими часами ранее Джузеппе именно в тот день получил развернутое письмо от Ла Фениче, в котором ему детально описывали преимущества выбора «Кромвеля» в качестве сюжета для грядущей премьеры. Плюнуть хотелось в каждую строчку этого словоблудия.

Ну и в-третьих, существенно прибавляло раздражения то, что ему нестерпимо хотелось отправиться в Парму и увидеть, а главное, услышать, Джузеппину на сцене. Дверь, закрыть которую стоило много боли и сил, вновь распахнулась настежь и то, что за ней манило, обещая наполнить жизнь утерянным когда-то счастьем. Джузеппе были не нужны сейчас приключения. Не нужны лишние надежды. Да и откуда взять время, чтобы строить новые отношения на пепелище? Строго говоря, в том, что синьорина Стреппони будет рада их встрече, уверенности не было. А если и будет, то сочетать личную жизнь с тем графиком, который уже начертан на ближайшие три года, практически невозможно. И все же Парма – почти по пути в Венецию. Заехать туда на пару дней можно просто ради того, чтобы передохнуть в дороге.

Эти размышления, а вместе с ними и бренчание рояля прервал слуга, который тактично откашлявшись в дверях, в ответ на вопросительный взгляд маэстро подошел и протянул ему конверт. Джузеппе посмотрел на письмо, и разноголосый рой причитаний по поводу позорного поражения в переговорах с Мерелли, претензий к венецианскому театру и томления по потерянной любви мгновенно стих.

На переданном ему послании красовался величественный герб с надписью «Джоаккино Антонио Россини». Именное приглашение на прием, который для бывших коллег по цеху ежегодно устраивал в своем имении величайший композитор из всех, кого знала итальянская земля. Сам Зевс музыкального Олимпа звал маэстро Верди отужинать с ним.

Джузеппе принял бы это приглашение, не раздумывая, в любых обстоятельствах. Но сейчас он увидел в полученном богато оформленном бумажном квадрате лишь знак. Поместье маэстро Джоаккино Россини находилось неподалеку от Пармы, а сам прием должен был состояться через несколько дней после первого в грядущем сезоне спектакля «Набукко» с участием синьорины Стреппони в театре Реджо.

Верди прибыл в театр никем не узнанный. Слуга по его поручению выкупил в день спектакля билет в одной из дальних лож. Конечно, втридорога. Маэстро не хотел ненужного внимания. Да и волновать Джузеппину известием о своем присутствии было ни к чему.

Она вышла на сцену, ангельским звоном наполнил зал ее голос, и все вернулось. Джузеппе не видел ни осунувшихся плеч, ни утраченного великолепия. Он любовался женщиной, которую когда-то любил, и чувствовал, как его неудержимо тянет к ней снова.

Вечер после спектакля они провели у пианино в оркестровой яме. Директор театра так разнервничался, когда узнал, что прибыл сам маэстро Верди, что выгнал всех сотрудников и оставил зал в распоряжение композитора и дивы хоть на всю ночь.

Джузеппе, закрыв глаза, играл «Ломбардцев». Джузеппина внимательно слушала, разглядывая его строгое харизматичные лицо. Оба уже давно не были так счастливы.

На следующий день синьорина Стреппони получила приглашение от маэстро Верди на пикник. День выдался прекрасный. Не по-апрельски теплое солнце играло в на редкость рано распустившейся в том году листве. Джузеппина послушно шла за Верди по весеннему лесу в компании двух сопровождающих, которые тащили увесистую корзину для пикника и складную садовую мебель. Пребывая в прекрасном настроении, Джузеппе улыбался вольному полонезу, что складывали в его голове звуки леса, пыхтение слуг и скрип корзины.

Шли они больше получаса, все дальше и дальше забредая в чащу леса, пока Джузеппе не увидел прелестную поляну, на которой тотчас был развернут импровизированный обед. Бутылка великолепного игристого, изысканные закуски и фрукты были расставлены на кружеве белоснежной скатерти, после чего сопровождающие удалились на почтенное расстояние.