Кукла хоть и ожила, но настоящим собеседником быть не может. Однако немного погодя разговор Лизы с ней случайно слышит дядя. Из этого разговора он узнает всю скорбную повесть Лизы:
[Барон] увидел, что она, усадив куклу, рассказывает, как ее матушка перепрыгнула розу, как съела лепесток, как родила, какие волшебные дары ей дарили и какое проклятие она получила от одной из фей, как гребенка осталась у нее в волосах и она умерла, как положена была в семи гробах и закрыта в дальней комнате, как матушка, умирая, оставила ключ брату, как ушел он на охоту, как ревнивая жена вошла в комнату без спросу, как обрезала ей волосы, как сделала ее рабыней и как мучила. И, рассказывая все это с горьким плачем, девочка повторяла: «Отвечай мне, кукла, отвечай, иначе убью себя этим ножом!»
Остро наточивши на бруске ножик, она уже готова была вонзить его в себя, когда барон, распахнув дверь ногой, вырвал нож у нее из рук…
Куколка – своего рода второе «я» Лизы – становится ее собеседницей: она, конечно, лишена свойств настоящего живого человека, но все же лучше, чем «глухой» безжизненный объект. Лиза может высказать ей свои жалобы, не боясь наказания за то, что «наговаривает» на тетю. Барон вверяет племянницу заботам родственников, чтобы та «могла поправиться и прийти в себя». Затем он устраивает пиршество, на котором просит Лизу «поведать подробную историю пережитых ею бедствий и жестокостей». Слушая эту печальную повесть, «все гости, и женщины, и мужчины, не могли удержаться от слез». Делясь своим несчастьем с неодушевленным предметом (в данном случае – с чем-то вроде персонального магического оберега или талисмана), героиня получает возможность быть услышанной участливым и сострадательным персонажем, и тот, в свою очередь, подготавливает почву для публичного заявления, в ходе которого раскрываются истинные обстоятельства дела. Это вызывает всеобщее сочувствие к жертве и влечет за собой наказание преступницы: «И, с позором прогнав от себя жену, отослал ее в дом родителей». Месть (вернее, справедливость) подается – пусть и не очень-то холодной – во время пиршества в замке барона.
Теме добровольного или вынужденного молчания жертвы и последующего разоблачения мучителей посвящены и многие другие сказки. В португальской сказке «Дева с розой на лбу» героиня тоже просит дядю привезти ей талисман – на сей раз это камушек. Едва заполучив подарок, она забирает его к себе в спальню и кладет на кровать:
Барону стало любопытно, что она будет с ним делать, поэтому он спрятался у нее под кроватью. Девочка принялась рассказывать камушку свою историю: «О, талисман! Я дочь баронессы, сестры барона, дяди моего, что живет в этом замке со своею женой. Но не знает он, что я его племянница, ведь лежала я под заклятием в железном сундуке, а жена его и мать ее сожгли мне кожу раскаленным железом»{118}.
В этом случае родство героини с хозяином замка намеренно утаивалось, но в конце концов было раскрыто благодаря такой же исповеди племянницы неодушевленному объекту, подслушанной бароном. Он восстанавливает девочку в правах и разделывается с женой и тещей, точно так же опалив их кожу и заточив их в темнице.
Иногда в историях о предательстве и насилии жертвами выступают и мужчины – как, например, в балладе «Лорд Лорна и лженаместник» (The Lord of Lorn and the False Steward), записанной в Британии XIX в. американским ученым Фрэнсисом Джеймсом Чайлдом{119}. Наместник из этой баллады, как и героиня «Гусятницы» братьев Гримм, вынужден поменяться местами со своим слугой. Его истинная личность раскрывается после того, как он рассказывает свою историю, – опять же, не самой хозяйке дома, а лягнувшей его лошади. Здесь, как и в сказке «Золотой браслет» (The Golden Bracelet), записанной в Кентукки и вошедшей в сборник под названием «Сказки из Страны, где ходят по облакам» (Tales from the Cloud Walking Country) 1958 г., собеседником, который выслушивает стенания героя, становится не неодушевленный объект, а животное – в «Золотом браслете» это песик, с которым «настоящая невеста» делится своими горестями{120}. «Песик приехал с ней в Испанию, – читаем мы в этой южной сказке, – и какое же было облегчение разговаривать с ним каждую ночь и рассказывать ему о пропаже золотого браслета, бывшего ее защитой от несчастий. Она была верна своему обещанию не рассказывать об этом ни одному человеку. Но служанка старого короля услышала ее разговор с песиком и передала все королю». Хотя героями подобных историй становятся порой и обездоленные юноши, девушки фигурируют в них несоизмеримо чаще, причем их мучителями могут выступать как матери, сестры, тети и служанки, так и отцы, мужья, братья и дяди.
В начале 1940-х гг. профессор Сьюзи Хугасян-Вилла решила записать народные сказки со слов информантов из армянской общины в Делрее, юго-западном районе Детройта. Она застенографировала несколько сотен сказок, среди которых была «Нури Хадиг», рассказанная ей Акаби Мурадян. В приложении к сборнику «100 армянских сказок» (избранным текстам из ее обширного архива) исследовательница перечислила больше десятка похожих сказок из регионов, соседствующих с Арменией, что свидетельствует о широкой распространенности этого сюжета.
В этой сказке Нури Хадиг семь лет ухаживает за спящим князем, а когда он наконец просыпается, то принимает служанку-обманщицу за ту, кому он обязан своим исцелением. «Ни одна из девушек не сказала принцу правду»: гордость Нури Хадиг и страстная влюбленность служанки не позволяют принцу узнать о своей ошибке. Перед свадьбой принц собирается за подарками и спрашивает Нури Хадиг, что она хотела бы получить. «Камень терпения», – отвечает она. Принц отправляется к каменотесу, который дает ему нужный камень, а заодно рассказывает о его волшебных свойствах:
Если поведать Камню терпения о своих печалях, начнут твориться удивительные вещи. Если печаль столь велика, что Камню терпения не вынести этого горя, он раздуется и лопнет. А если печаль, напротив, не столь велика, а о ней говорят как о большой беде, то Камень терпения не раздуется, а раздуется тот, кто говорит. И если никто не избавит его от заклятья, он лопнет. Так что встань за дверью служанки и послушай, что она будет говорить. Мало кто знает о Камне терпения – видать, служанка твоя непростая девица и ей есть что рассказать{121}.
Можно ли представить себе что-то более безжизненное и бесчувственное, чем камень? Идея Камня терпения – камня, который все же проникается сочувствием к людским горестям, если они настолько ужасны, что могут заставить даже его раздуться и лопнуть, – гениальна в своей выразительности. Естественно, Нури Хадиг делится с камнем своими бедами, и мы получаем типичный для народных сказок сокращенный пересказ тех событий, о которых мы уже знаем, но теперь с точки зрения самой героини.
– Камень терпения, – сказала она, – я была единственной дочерью у богатых родителей. Мать моя была красавицей, но, к несчастью, я была еще прекрасней. Каждое новолуние мать спрашивала луну, кто красивей всех на свете. И луна всегда отвечала, что моя мать красивей всех на свете. Но однажды мать снова спросила луну, кто красивей всех на свете, а луна ответила, что Нури Хадиг красивей всех на свете. Мать рассердилась, да так, что велела отцу увести меня из дома, убить и принести ей рубашку в моей крови. Но отец не смог поднять на меня руку и отпустил меня. Скажи мне, Камень терпения, кто из нас терпеливей – ты или я?
Камень терпения начал раздуваться. Девушка продолжала:
– Когда отец оставил меня, я пошла куда глаза глядят, и вдруг увидала вдали этот дом. Я подошла к нему, и стоило мне коснуться двери, как она распахнулась сама собой. Я вошла, и дверь тотчас захлопнулась и больше не открывалась целых семь лет. В доме я обнаружила красивого юношу. Неведомый голос велел мне готовить для него еду и заботиться о нем. Я так и делала четыре года, день за днем, ночь за ночью, одна-одинешенька, и никто не слышал моего голоса. Скажи мне, Камень терпения, кто из нас терпеливей – ты или я?
Камень терпения еще немного раздулся.
– Однажды прямо под моим окном остановился цыганский табор. Я так истосковалась за эти годы, что купила у них девчонку-цыганку и подтянула ее на веревке в окно, сюда, в место моего заточения. Теперь мы стали по очереди ухаживать за заколдованным юношей: в один день она готовила для него еду, а в другой я. И вот, три года спустя, когда цыганка обмахивала юношу опахалом, он проснулся и увидал ее. Он принял ее за ту, что заботилась о нем все эти годы, и назвал ее своей невестой. А цыганка, та, кого я выкупила и считала своим другом, не сказала ему ни слова обо мне. Скажи мне, Камень терпения, кто из нас терпеливей – ты или я?
