• Бнинский, как говорят, рассказал семье Левандовской, что ее сбили во время полета на польском самолете, и она попала в плен к Красной армии^[265]. Но польско-американский историк профессор Анна Ценцяла, ведущий специалист по Катыни, недавно отвергла эту историю:

«Прошу заметить, что короткая информация в книге о Катыни 2007 года издания касательно Левандовской неверна. Она была не сбита, а эвакуирована в Восточную Польшу на поезде и там заключена в тюрьму. Эта уточненная информация содержится в исправленном переиздании книги, вышедшем в 2009 году (см.: Левандовская в предметном указателе)»^[266].

Ценцяла не сообщает, откуда ей самой стала известна новая информация. Она могла взять ее из буклета «Уничтожение польских элит», использованного Снайдером, в котором говорится примерно то же. Что, однако, противоречит рассказу Рафала Бнинского семье Левандовской в январе 1941 года. Что Левандовская была сбита, Бнинский мог узнать только от самой Левандовской или у других заключенных Козельского лагеря. Если же Левандовскую никто не сбивал, зачем ей было говорить Бнинскому, что дело обстояло именно так?

Русскоязычная запись в книге Тухольского — хорошее свидетельство того, что Левандовская действительно сидела в Козельском лагере и была этапирована в Катынь близ Смоленска. Недавно обнаруженные свидетельства делают маловероятным то, что ее расстреляли именно Советы^[267].

• Если Сыромятников говорил правду, Левандовскую расстреляли в Харькове и похоронили за городом в Пятихатках. В таком случае история об ее эксгумации нацистами, о черепе, который забрал Бутц, его повторном обнаружении и идентификации в Польше и т. д. просто сфабрикована.

• Возможно, Сыромятников ошибался. Левандовскую расстреляли и похоронили не в Харькове. Вместо чего ее этапировали в Катынь, расстреляли и похоронили там — что, по имеющимся у нас свидетельствам, было делом рук нацистов.

• Возможно, Сыромятников говорил правду о «единственной женщине» среди заключенных, но оказались неверны польские записи: среди узников было как минимум две полячки. Та, что расстреляна и похоронена в Харькове, была не Левандовской. Проблема в том, что в советских пересыльных списках польских военнопленных, этапированных из Старобельского лагеря в Харьков, нет сведений о каких-то других женщинах-заключенных.

Неизвестно, что именно Сыромятников говорил в неформальной обстановке. Возможно, что он очень кратко коснулся истории о «женщине-заключенной», чтобы таким образом подвести итог своим показаниям о Левандовской и тем угодить допрашивающим его полякам. В 1991 году о «черепе в Катыни» еще не было известно. Но не исключено, что Сыромятников говорил правду, как ее помнил. Он признавался, что плохо помнит те давние события и потому сам себе противоречит по нескольким пунктам, включая тот, где речь идет о Левандовской.

Признания Сыромятникова оказались забытыми с появлением в конце 1990-х версии, что Левандовская расстреляна Советами в Катыни, эксгумирована нацистами, но так и не упомянута ими, и, наконец, идентифицирована по черепу, который в итоге оказался в распоряжении польских ученых. Ни один из историков и писателей, касаясь вопроса о Катыни, больше не упоминал о них и не касался связанной с ними проблемы фальсификации. Ничего не пишет о ней и Снайдер.

Значимость пересказанной истории связана с тем, что она порождает дополнительные сомнения в показаниях трех сотрудников НКВД, которые в начале 1990-х годов представили важные свидетельства советской вины в «Катынском деле». Правдивость признаний давно подвергают сомнению российские исследователи Катыни. В представленных ими аргументах содержатся дополнительные доказательства имеющихся в них искажений — или, как минимум, частичных, возможно, допущенных ими в стремлении сказать польским и российским следователям то, что те хотели бы услышать.

Зачем нужно уделять столько места вопросу о Янине Левандовской и Катыни, которым в «Кровавых землях» отведено лишь несколько страниц? Одна из причин — попытка показать: то, что мы назвали «официальной версией» «Катынскго дела» под названием «это сделали Советы», — непростой вопрос. Вызывающая интерес сложность истории Янины Левандовской подчеркивает тот факт, что Снайдер некритично повторяет официальную польскую националистическую версию не только о Левандовской, но и всего вопроса о Катыни, не подтверждая и не информируя о том своих читателей.

История Янины Левандовской показывает: «официальная версия» Катыни — а в действительности антикоммунистическая и польская националистическая версия — очень далека от стройного исторического повествования, лишенного противоречий, хотя именно такой пытаются представить ее поборники. Непригодна она и для «жонглирования цифрами» Снайдером. Если принять во внимание, что его цель — выставить Советы массовым убийцей таких же масштабов, как гитлеровская Германия, то и тут Катынь едва ли подходит. Даже если «это сделали Советы» — расстреляли всех польских военнопленных, всего 22 000 человек, — все равно это лишь капля в море, по сравнению с миллионами жертв массовых убийств, которые потребовались автору «Кровавых земель», чтобы сравнение Германии и СССР стало хотя бы отдаленно правдоподобным.

Снайдер утверждает:

«Как и польское правительство, которое теперь находилось в изгнании в Лондоне, Армия крайова олицетворяла все политические и социальные силы страны. Она боролась за восстановление Польши в ее довоенных границах как демократической республики с равными правами для всех граждан^[268]» (с. 368).

Отрывки из статьи «ZWZ-AK» Дариуша Либионки противоречат заявлению Снайдера. На с. 19 Либионка цитирует «несколько неопределенных, но значительных заявлений» генерала Сикорского, «продиктованных потребностью четко отойти от довоенной польской политики по отношению к национальным меньшинствам, которая имела ужасные коннотации в Западной Европе»^[269].

Но Либионка продолжает: «[Эти] заявления встретили сильное сопротивление официальных представителей в стране», резко высказывавшихся по поводу «еврейской измены в кресах», «углубляющегося антисемитизма польского общества», «критики положения правительства по отношению к национальным меньшинствам» и т. д. В остальной части того же абзаца Либионка пишет о разгуле антисемитизма в оккупированной Польше и неприятии заявлений Сикорского.

На с. 23 Либионка отмечает, что представитель польского эмигрантского правительства выпустил декларацию о принятом им положении правительства, согласно которому после войны еврейскому меньшинству надлежит предоставить равные права. Но там вновь не говорится о силах в оккупированной Польше, заинтересованных в «решении еврейского вопроса» посредством эмиграции.

На с. 34 Либионка цитирует заявления Сикорского от 1 января и 24 февраля 1942 года по поводу намерений правительства предоставить равные права национальным меньшинствам, включая евреев. Но Либионка показывает, что основные утверждения официальных представителей лондонского правительства противоречили тому, что печатала пролондонская польская пресса. Одна публикация в «Ржечпосполита Полска» («Польская Республика») интерпретировала январское заявление Сикорского как поддержку.

«[Урегулирования “еврейского вопроса” способом, совместимым с христианскими традициями польской политики, но в то же время таким образом, чтобы это прекратило быть фактором, который делает из нас убогую страну, сильно страдающую вследствие того, что неравенство во многих областях нашей экономической и культурной жизни покоится в руках чужеземцев [т. е. евреев]».