В поле зрения внезапно возник растрепанный, раскрасневшийся и запыхавшийся Яго. «Эй! Вы как? Слышите меня?» – голосил тот. (Надо же, он еще может слышать: слух подводит, но вырывает нужные фразы.)

Сезонов тяжело кивнул и попытался встать: оперся слабой рукой о пол, но едва приподнял тело на жалкие сантиметры, как упал обратно, зажимая рану на животе.

- Сможете идти? – галактионец тронул его за плечо, заглядывая в лицо. Вид у него одновременно сосредоточенный и взволнованный.

- Нет… – прошептал Сезонов, мотнув головой на полу.

- Я донесу вас на себе.

Ягосор, бегло осматривая его, прикидывал, как можно бы перенести подполковника в безопасное место, но тот, сглотнув, набрав в легкие насколько хватило воздуха, произнес:

- Оставь меня… Беги назад, к полковнику…

Язык заплетался сам собой. Это невозможно контролировать. Стоило титанических усилий открывать рот и произносить короткие фразы, фокусировать взгляд (и всё равно ничего не видеть), бороться с опустошающей тело болью.

- Возвращайся к Селиванову… Скажи, как есть… Он передаст… Уходи скорей… Только будь осторожен… Здесь... опасно...

Веки захлопнулись сами собой. Так же, как и внезапно пропал голос. Как и резко оборвались звуки вокруг.

Ничего, кроме кромешной тьмы и пугающей беззвучием тишины.

Давящий мрак. Оглушающее безмолвие. Он научился прорываться сквозь них. Правда, не с первого раза, но прорывался. Он не мог вообразить, что тишина и тьма могут быть его вечными спутниками до скончания времен. Только не сейчас.

Порой верилось, что очередное опасное ранение– последнее для него. Но ведь он умел возвращаться из пекла, восставать из развалин, возникать из осколков – всегда это делал. Он же вышел оттуда, откуда не вернулись его товарищи по отряду больше десяти лет назад. Что же могло поменяться?

Нет, он и сейчас разрушит эту стену. Будет бить руками и ногами, но сравняет с землей преграду, мешавшую на пути.

Первый удар – правой. Теперь – левой. Правой, левой. Правой, левой. Теперь ногой, другой. Тьма сопротивляется, но он тоже силен. Он не сдастся.

Наконец что-то под его руками треснуло и разрушилось.

Но ничего не произошло.

Та же тьма. Та же тишина.

Может, тьма не перед ним? Может, в нем? И он только зазря молотил воздух?

Тогда открой глаза! Распахни сознание! Ну же!

Перед взором плясали белесые пятна, вызывающие головокружение. Во рту –кислый привкус. Ощущение, будто всё тело залили бетоном. Где-то воет сирена – или только в его голове? Навязчиво, назойливо, противно, аж до боли…

К белым пятнам добавилось еще одно, темное, не такое прыгучее, вытянутое в пространстве. Со стороны пятна прошелестел неразборчивый голос. Шелестел и шелестел, словно опавшие осенние листья, гонимые ветром по газону. Потом шепот превратился в отдельные несвязные звуки. Кажется, вечность спустя они облеклись в слова. И голос был смутно знаком, только непросто вспомнить, кому он принадлежал.

Какие-то глупые, бесформенные образы и видения: шорох и шепот, несвязный язык, танцующие пятна…

- Вы… ка… эй… слы… что… сва…

Воздух рядом взреза́лся короткими фразами, обрывками слов. Темное пятно шагнуло еще ближе. Почти нависло. Сейчас оно его поглотит…

Но чем ближе оно приближалось, тем очертания становились яснее. Пятно превратилось в лицо Ягосора. Сезонов видел его нечетко: перед глазами плывет, и пол, и стена оставались пятнами, уменьшающимися и, наоборот, увеличивающимися. В этом видении Яго был жив. Хоть бы он сумел спастись по-настоящему.

- Мне... надо... в одно... место… – едва слышно, почти одними губами произнес Сезонов. Говорил как не он: за него прошептал кто-то другой, кого он не знает.

- Эм... Вторая дверь справа, за поворотом, в том конце коридора.

Образ Яго, думая, что подполковник говорил о туалете, указал себе за спину, имея в виду направление вне палаты.

- В управление... к Селиванову…

- Сбрендили?

Даже в плену своего сознания всё приходится делать самому и сопротивляться играм разума, подсовывавшего испытания. Подполковник, с трудом опираясь о кровать, попытался сесть, но тут же завалился назад: будто организм не поддавался его воле и не желал менять положение тела в пространстве. По животу и спине разнеслась жаркая болевая пульсация.

- Я врача позову... – услышал он будто издалека голос, но взгляд не смог распознать смазанный мир: будто все его краски, нанесенные на влажный мольберт и еще не успевшие высохнуть, вновь смахнули широким мазком кисти, обмакнутой в черную и густую, как смола, жидкость, перекрывшую всю картину.

Сколько понадобилось времени, чтобы художнику-реставратору смыть эту черноту с его глаз, счистить путы с памяти и сознания? Сезонов не знал. Но вынырнул в тот момент, когда мольберт, кажется, вновь был чист и к нему прикасались чьи-то руки. Наверное, того художника. Какие-то женственные, заботливые, теплые руки.

Он встретился с ней взглядом и его пронзила острая боль, но не от раны. Боль тоски и грусти поверх безграничной любви.

- Вера… – произнесли за него его губы будто не его голосом.

- Всё хорошо, Валер. Всё обязательно будет хорошо.

Ее ладонь дотронулась до его щеки и подбородка, обросших новой щетиной.

Он так давно не чувствовал ее прикосновений.

Он закрыл глаза.

Слишком несбыточное видение. Но такое пронзительно настоящее.

Такие реальные сны. Невообразимо…

В ушах откуда-то издалека звучал знакомый мотив, который еще не получалось разобрать, но на интуитивном уровне память приняла его за слышимый ранее. Струнная, размеренная, одинаковая мелодия… Слова – поверх мелодии произносились слова: тоже знакомый мотив – где-то он уже слышал эти протяжные ноты. Романс? Песня из мюзикла? Может, из кинофильма?

Звук нарастал постепенно вслед за медленно просыпавшимся, отходившим от наркоза и сна сознанием. Помимо голоса и инструментальной мелодии добавились ранее неразборчивые хлопки, будто аплодисменты.

Низкий приятный голос, не фальшивя, вытягивал многочисленные гласные. Непонятные, но музыкальные слова окружали недурные, но еще будто зажатые, не до конца раскрытые гитарные аккорды.

Прошло около минуты, прежде чем в разбуженное песней сознание просочились каждое слово с нотой, и Сезонов наконец понял, что голос тянул неаполитанскую песню из советского кинофильма «Формула любви». Как кому-то разрешили петь под гитару в тот час, когда он, подполковник, сражается с тьмой, да еще этот кто-то собрал вокруг себя публику: хлопки еще продолжали звучать?

Сезонов еще не стройным после пробуждения зрением обвел глазами доступный взору угол помещения. Лампа под потолком погашена. Дневной тусклый свет проникает из наполовину зашторенных окон. Рядом стоит еще одна, свободная, кровать. Один стул – у дверей, второй – у стены напротив возле узкого невысокого шкафа с непрозрачными створками и тумбы. Его окружают едва слышные звуки: что-то периодически пищит и постукивает.

Подполковник вздохнул и хотел потянуться, размять затекшие мышцы во всем теле, но едва шевельнулся, как запоздало почувствовал, что опутан трубками и присосками, обтянут бандажом. Короткое и неловкое движение, которое он успел совершить, отозвалось тягучей болью во всем теле. Сезонов поморщился. Под опоясывающим корсетом пульсировало, неприятно жгло в месте ранения, внутренности будто истыкали сотнями игл.

Узнанная песня вдруг стала навязчивой и лишней. Он так хотел побыть в тишине. Откуда поют? Кажется, так близко, возможно, даже за стенкой. Сезонов уже мысленно хотел обрушить весь земной шар на неизвестного барда, как прозвучал финальный аккорд, выдуманный гитаристом, и слушатели захлопали гораздо активнее, кто-то даже крикнул «браво», а другой оглушительно свистнул. Тут же за дверью с другой стороны, видимо, услышав этот свист, пронеслась чья-то фигура. Подполковник не разобрал, кто это был: шторки на стекле, в которое просматривалось пространство за стеной, оказались опущены. Сезонов развернул на подушке тяжелую голову и перевел взгляд в окно. Световой день клонился к вечеру.