Настоятельница смотрит на часы, привязанные к поясу, выглядывает за ворота Сен-Лазар, смотрит налево, направо.

— Никто не придет, — говорю я.

Она гладит меня по руке, пытаясь успокоить. Ведь я выхожу из тюрьмы, а мать не встречает меня у ворот.

— Мама прислала сказать, что ее ждут в прачечной.

В ту секунду, когда прозвучали эти слова, я понимаю свою ошибку и с трудом сглатываю. Так я должна сглатывать ложь — до того, как она станет словами. Это сложнее, чем я думала. Я несколько раз срывалась за время, прошедшее после разговора с настоятельницей. Ничего серьезного, так, всякая мелочь. Например, я сказала монашке, которая раздавала бобы, что я еще не получила свою порцию, или рассказала кому-то из падших женщин, что была корифейкой, а еще сказала, что вовсе не была любовницей Эмиля. Но все-таки я должна перестать врать. Кроме одной-единственной последней лжи, которую я должна произнести. Ради Мари.

Я сжимаюсь, как меха, когда из них выходит воздух.

— Никого она не присылала. Она не из тех, кто может об этом подумать.

Настоятельница сжимает мою руку, как будто мы подруги. Я неуклюже, как курица, киваю.

Она протягивает мне мешочек на завязках, тот самый, который я три месяца назад принесла с собой в Сен-Лазар. Очень хочется его открыть. Я знаю, что денег, украденных из бумажника Жан-Люка Симара, там больше нет, а вот как насчет того, что он отдавал мне добровольно? Я глажу потертую кожу и думаю, что раньше непременно крикнула бы, что сестры, небось, успели поживиться. Засовываю мешочек в карман сиреневого шелкового платья. Я бы не хотела возвращаться в мир именно в нем, но выбора у меня не было, когда Крот утром вошла в мою камеру с этим платьем, а вышла с домотканым тюремным одеянием.

— Сто девяносто восемь франков, — сказала настоятельница. — Деньги, с которыми ты к нам пришла.

Я куплю что-нибудь красивое для Мари и Шарлотты, какие-нибудь безделушки, может быть, гребни с шелковыми цветами. Для маман я закажу обед в «Нувель Атен» на Пляс Пигаль. И, может быть, Полетт из прачечной позову. Конечно, обо мне будут судачить, когда я вернусь поджав хвост, но зато я могу сказать месье Гийо, что наловчилась обращаться с иголкой и ниткой. Он отдает штопку и мелкий ремонт куда-то на сторону, и мне нужно убедить его отдавать все это мне.

Прибежала Крот с тем же узлом, который был при мне. Старая юбка, в которую завернуты две блузки, две пары чулок, трое панталон и еще одна юбка. Все мое имущество. Я беру узел, глажу старую шерсть, выцветшую до желтовато-серого цвета. Я представляю палящее солнце, яркое небо, штаны, на которые я ставлю заплатку, вырезанную из этой юбки. Игры воображения.

— Останься, поешь, сегодня овощной суп, — говорит настоятельница. — Мы отправим весточку о твоем освобождении.

Она поворачивается, уже открыв рот, чтобы поручить Кроту отправить записку на рю де Дуэ.

— Я пойду. Нужно узнать про Мари.

Я так долго ждала, так мечтала выйти, найти сестру и прижать к себе.

Настоятельница раскрывает объятия — рукава падают, как крылья — и на мгновение закутывает меня в черное сукно. Девушки уходят отсюда в слезах, перебирая четки, не понимая, что им делать с новообретенной набожностью. На мгновение мне хочется остаться, в тепле, в крепких объятиях. Но мне нужно вытащить Мари из той двери. И нужно это сделать, пока не стало слишком поздно. Если еще не слишком поздно. Я обращаю к облакам короткую просьбу — может быть, это молитва — и отстраняюсь. Медленно, чтобы не обидеть настоятельницу, женщину с сияющим лицом и пронзительными глазами. Она снимает с шеи огромную связку ключей и вставляет в ворота самый большой. Щелчок.

— Благослови тебя Бог. Не забывай молиться.

Ее голос, а потом и тюрьма Сен-Лазар исчезают вдали. Я бегу.

Длинная рукоять из слоновой кости треснула в двух местах, и мне приходится прижимать ее, чтобы лезвие ножа не выскочило. Ручка точила пропала так давно, что я не знаю, была ли она. Я вожу лезвием по неровной поверхности, с одной стороны, потом с другой, как учил папа. Ножницы подошли бы лучше, но, как и все, еще не сломанное, они давно отправились в ломбард.

Я берусь за высокий воротник серого платья, но в зеркале все отражается наоборот, и режу шелк. Надо, наверное, снять платье и кинуть его на пол, но я так устала. Я всю ночь бродила по улице, дрожала, мрачно смотрела на людей. Столько народу видело мой красный нос, распухшие веки, звериное лицо.

Я заканчиваю то, что начала. Только абсент позволяет избавиться от мыслей. Мне нужен абсент.

Врываясь в нашу комнату, я ору:

— Мари! — а потом: — Детка, мама!

Но никого нет, и в ответ только тишина. Я стою, тяжело дыша, цепляясь за ручку двери, понимая, что жалеть себя — только терять время. Но я все равно опускаю плечи.

Присев у печки, достаю из холодной золы обрывок серого шелка. Я провожу пальцем по краю. По форме он похож на половину овала, а размером — в две моих ладони. По одному краю идет узкая, хорошо прошитая кайма, но второй выглядит так, как будто его обрезал ребенок, впервые в жизни взявший в руки ножницы. Я бросаю кусок шелка, отрезанный от ворота платья Мари, того, в котором она приходила в Сен-Лазар, обратно в печку и встаю.

Я глажу красную плюшевую подушку, лежащую на скамейке у кафе. Прислоняю больную голову к стене.

Основной зал и то место, где сижу я, разделяет дубовая стойка высотой по плечо мужчине. Сверху установлено стекло.

Хозяйка, которая вяжет, сидя на высоком стуле, видит оба зала. Не переставая щелкать спицами, она оглядывает меня исподлобья, задерживая взгляд на обтрепанном вороте шелкового платья. Я играю с фарфоровой спичечницей, передвигаю ее по грязной мраморной столешнице туда-сюда.

Я уже заказала стакан абсента и не могу передумать. Карманы у меня пусты, нужно найти парня, который за меня заплатит. Может быть, этот, за соседним столом. Он в штанах каменщика и уже перешел от биттеров к кассису.

Я сижу там битый час, смотрю на каменщика, жду, когда он поднимет глаза от стакана. Но мне ни разу не выпадает шанс хотя бы улыбнуться, чтобы парень, который выпил два стакана биттера и три кассиса, захотел женского тела.

Я заказываю еще один абсент, смотрю, как служанка косится на хозяйку, а та кивает, подтверждая, что мне можно налить. Двое играют в домино. Еще один листает Le Temps. Каменщик смотрит в свой стакан. Старик зевает, глаза у него слезятся, во рту видны почерневшие зубы.

Альфонс бежит через рю де Дуэ от своей булочной, кричит:

— Антуанетта! Антуанетта!

Что такое?

— Насчет Мари. — Он открывает рот, потом закрывает, не говоря того, что хотел сказать.

— Ты видел мою сестру? — осторожно спрашиваю я. Он очень робкий.

— Я искал ее вчера. — Он ковыряет мостовую носком ботинка. Я делаю каменное лицо, даже не моргаю, чтобы не спугнуть Альфонса. — Я думал, что она, наверное, репетирует, но она не пришла домой, даже ночью, — он стискивает руки. — По средам она всегда идет в Оперу к полудню. А сегодня не пошла.

Тут его окликает служанка из кафе, которая стоит на крыльце пекарни с дюжиной багетов подмышкой.

Бежать ли мне на Пляс Пигаль, зайти ли в «Нувель Атен», в «Дохлую крысу» или сразу идти на рю Мартир, где работают самые лучшие кафе и брассери? Я закрываю лицо руками. В Париже сотни мест, куда может пойти сломленная девушка.