— Что такое, Мари? Ты плохо выглядишь.

— Ничего, — жаль, что я ушла от стола. — Просто хотела посмотреть, кто за тобой гонится.

Она закрывает дверь и упирает руки в боки. В желудке у меня урчит, и я отхожу на шаг, не желая, чтобы она это слышала. Но уже слишком поздно. Она уже трет пальцами лоб, как делает, если у нее болит голова.

— У меня ничего нет, кроме куска ячменного сахара, — она протягивает мне медово-желтый обломок, явно добытый из кармана Эмиля Абади, и я думаю, что за шесть франков месье Дега можно купить свинины на неделю.

Я беру обломок, откусываю половину и протягиваю ей остальное.

— Оставь Шарлотте, — говорит она. — Я видела ее внизу. Она там бегает с обручем, палкой и с двумя собаками. Мясник и зеленщик шлепали себя по ляжкам и орали: «Шарлотта, да ты быстрей лисы!» и «Еще немного, и собаки свалятся замертво!»

Изображая мясника, она надувается. Щеки у нее теперь круглые, а живот такой большой, что его приходится придерживать снизу. Зеленщик у нее выходит дерганый, со страхом глядящий во все стороны, как будто в комнате полно дурных примет. Она подражает очень точно, и я забываю о месье Дега, пока она не говорит:

— Ну а теперь рассказывай, почему ты скакала в дверях, как курица.

— Месье Дега хочет меня написать завтра.

Она ждет, чуть наклонив голову, как будто я должна рассказать ей остальное.

— Может быть, раздетой, — я говорю это легко, как будто не боюсь горящего взгляда месье Дега на своей голой коже. Антуанетту эту заботит сильнее, чем маман.

— Вы о цене сговорились?

— Шесть франков за четыре часа.

— Хорошие деньги.

— Маман велела мне стать натурщицей.

Она не стала закатывать глаза и говорить, что маман вечно несет какую-то ерунду. Это мешает мне успокоиться. Я тихонько вздыхаю.

Антуанетта фыркает, как рассерженная лошадь, и смотрит на меня.

— На самом деле тело для любого художника ничего не значит, они уже видели не одну сотню голых девушек.

Она снова трет лоб, а потом вдруг говорит:

— Завтра я схожу с тобой. Один раз.

— Но он ждет меня совсем рано, в час.

— После Оперы сходишь в Амбигю и скажешь месье Бюснаху, что я подхватила лихорадку, какая сейчас ходит по рю де Дуэ. Скажи ему, что никто не отлеживается дольше дня. Наверное, он не отнимет у меня роль.

— Не знаю. — Я представляю господина во фраке, который поворачивается ко мне и смотрит на меня свысока, пока я кое-как бубню повторенную сотню раз фразу. Я чувствую что-то, что другие бы назвали бабочками в животе, но на самом деле это больше похоже на рой гудящих пчел.

— Довольно неплохо, — говорит она. — У меня три франка отложено, ты получишь шесть. И потом, он может тебя и еще раз позвать.

— А если он захочет чего-то большего? — выпаливаю я, зная, что у меня есть две секунды, пока Антуанетта не отвернется, до смерти устав утешать тринадцатилетнюю девчонку.

— Тогда я ему руку сломаю.

Она открывает ящики буфета, ищет там не очень грязную тряпку, не очень щербатую чашку, что угодно, что можно было бы отнести в ломбард и заложить по цене буханки хлеба.

На следующий день мы шли по рю де Дуэ и свернули на рю Фонтэн. Я остановилась на лестнице завязать шнурки на ботинках, а Антуанетта дернула меня за руку так, что я чуть не упала.

— Хватит копаться, — сказала она.

Шарлотта идет с нами и выгладит несчастной.

У дверей дома месье Дега Антуанетта поворачивается ко мне и говорит:

— Не куксись, Мари. Сама Эжени Фиокр не гнушалась позировать месье Дега.

Шарлотта фыркает.

— Ерунда какая, — Антуанетта корчит презрительную гримасу. Подумать только, одна из сестер ноет из-за того, что взгляд месье Дега упал не на нее, а вторая, наоборот, умирает от страха из-за его внимания.

Антуанетта стучит в дверь с маленькой табличкой «Эдгар Дега, художник». Плотная женщина в переднике, с широким честным лицом, открывает и рассматривает нашу троицу — три шали, которые придется где-то вешать, три пары грязных башмаков, за которыми придется подмести. Она досадливо морщится.

— Мари? Одна из вас должна быть Мари.

Я кротко, как ягненок, поднимаю ладонь. Она протягивает руку за нашими шалями.

— Сюда, — она указывает в сторону месье Дега. Он сидит, подперев подбородок ладонью, но от его огненного взгляда у меня ноги приклеиваются к полу, и я стою совсем тихо. Как и Антуанетта и Шарлотта.

Я в первый раз оказываюсь в мастерской художника, и меня поражает сильный запах скипидара и беспорядок — все поверхности чем-то заставлены или завешаны. Комната просторная, из голых окон падают полосы света, широкий прочный стол и длинная скамья еле видны под нагромождением кистей, губок, подсвечников, посуды, красок, чашек с водой, огрызков угольных карандашей, коробок пастели. По комнате расставлены несколько старых стульев, два из которых подпирают холсты. На третьем висит пахнущий краской халат, еще один, со сломанной ножкой, лежит на боку, последний пуст. Стены выкрашены серым и завешаны картинами от пола до потолка. Картин так много, что, уйдя отсюда прямо сейчас, я не смогла бы вспомнить ни одной. Стоящие на полу полотна повернуты обратной стороной и прислонены к стене.

— Я тут ни при чем, — перехватывает служанка мой взгляд. — Он не дает мне ни к чему притронуться. Даже подмести нельзя, чтобы пыль на свежую краску не садилась.

Она подходит к столу, кидает наши шали на единственный пустой стул и стоит, опустив руки и разглядывая беспорядок. Потом видит палитру и две кисти. Берет их и спрашивает:

— Я помою?

Месье Дега отвлекается от своих мыслей и кивает.

Увидев нас троих, он тяжело вздыхает, жалея, что мы нарушили мирное течение его дня.

— Спина, — говорит он. — Я начну с вашей спины.

Показывает на ширму в углу:

— Раздеться можете там.

У меня кружится голова. Стоя за ширмой и онемевшими пальцами развязывая блузку, я слышу, как месье Дега велит служанке — он называет ее Сабиной — расчистить пару стульев для сестер, которых я привела с собой. У меня не хватает сил даже подумать о том, как я выйду из-за ширмы, одной рукой пытаясь прикрыть две маленькие выпуклости на груди, а второй — черные волосы, появившиеся между ног, и все это на глазах у двух сестер, одна из которых подмигнет, а вторая будет таращиться.

Придерживая блузку, я оглядываю угол комнаты, скрытый ширмой. Я вижу умывальник, маленькую железную кровать с мятыми простынями, спиртовку на полу. Под ней лежит лист бумаги, на котором нарисована балерина, сгорбившаяся на скамейке. Всего несколько линий углем, несколько пятен пастели, но я вижу, как устала эта девушка, как поднимаются ее ребра с каждым вздохом. Я вижу, что на дворе поздний вечер, что вчера на нее орал отец, что она простояла у станка много часов, пытаясь сохранить равновесие на секунду дольше, чем раньше, или приземлиться чуть мягче. Ноющие бедра развернуты в стороны, даже когда она отдыхает. Я выхожу из-за хрупкой ширмы.

— Вы можете уйти, — говорю я Антуанетте и Шарлотте, которая вытягивает шею и держит руки в первой позиции, надеясь, что месье Дега поднимет глаза от мусора на столе, в котором он копается.

Антуанетта вздыхает.

— Ты уверена?

— Но мы же уже здесь, — говорит Шарлотта, и я понимаю, что сейчас она затопает ногами, ведь месье Дега так и не оценил ее грации. Антуанетта уже встала, собираясь уходить.

Торопливо, как будто стараясь не передумать, я раздеваюсь, глядя на усталую девушку, на ее худые ноги, на мягкие пастельные мазки, подчеркивающие линию ключицы. Я выхожу из-за ширмы, цепенея от мысли о собственной наготе.

В холле Амбигю я пытаюсь проморгаться после яркого солнечного света и вижу старого Бюснаха, заносчивого и готового отчитать меня за вчерашнее. Мне хочется усмехнуться, но, подумав, что не стоит его злить, я плотнее запахиваю шаль, как будто берегусь после вчерашней болезни. Это не так-то просто — проглотить ухмылку и придержать язык, но я должна стараться. Амбигю — это не только регулярная плата, но и вечера вместе с Эмилем. Я медленно выдыхаю, но старый Бюснах только кивает и благодарит меня за то, что я прислала сестру сообщить о своей болезни.