— Я работаю в пекарне.

Между ее бровями появляется складка.

— Я берегу ноги и только вымешиваю тесто. По утрам.

— До класса? — Она подпирает щеку ладонью.

— С половины пятого. К восьми я заканчиваю.

— Боже мой, Мари. Каждое утро?

Я киваю.

— А еще я работаю натурщицей, но не так много, как раньше.

— Ясно, — она опускает руку, — это достойно. Но, Мари, нельзя так жить. Ты сильно выматываешься.

Мне пришлось просидеть все занятие, потому что я не смогла бы повторить комбинацию даже с четвертого раза.

— Есть и другие способы, — тихо говорит она, не глядя мне в глаза.

— Покровитель?

— Я думала, у тебя он уже есть. Видела новые вещи. Мадам Теодор сказала о частных уроках.

— Вы мне поможете? Я не знаю этих господ.

— Нет, — говорит она слишком быстро. Ей уже приходилось делать этот выбор, но с другой девочкой. — Я этого не сделаю.

Взгляд ее, всегда такой спокойный, становится бегающим. Кажется, это стыд. Стыд за девушку, которую она из крыски в классе превратила в балерину на сцене Оперы.

Колетт настаивает, чтобы мы взяли с собой дохлого пса с вывернутой шеей и капающей из пасти кровью. Она рыдает, и хлюпает носом, и даже не вытирает нос. Мне тоже хочется реветь и колотить кулаками по земле, но что это даст? Ласковая мамка не придет нас утешать, любимый дружок не обнимет. Мы с Колетт совсем одни, и никакими слезами тут не поможешь. Она расстилает шаль на земле и затаскивает на нее собачий зад.

— Брось, — говорю я.

Одной рукой она поддерживает голову, второй подхватывает под грудь. Осторожно, чтобы не зацепить шею, она поднимает эту шавку с холодной мостовой.

— Помоги, просит она.

Я знаю, что Мари меня ждет и не спит толком. Она всегда просыпается в ту секунду, когда я залезаю под одеяло. Только ощутив мое тепло, она вздыхает и засыпает нормально. Я чувствую, как лицо ее становится умиротворенным, и вижу по утрам, как у нее проваливаются глаза от недосыпа. Но Колетт смотрит на меня глазами бродяжки, впервые попавшей на улицу.

Вдвоем мы поднимаем шаль за концы и идем. Тело собаки слегка раскачивается от наших шагов. Кажется, Колетт знает, куда мы направляемся, а я просто переставляю ноги. Сердце у меня разбито. Эмиль взял папиросу у парня, который ударил меня в лицо, и ушел. Но при этом я понимаю, что хочу снова почувствовать его горячее дыхание на своей коже, его нежные пальцы. Если он не придет просить прощения, приду я. Я не вижу смысла притворяться, что это не так. Может, он что-то понял, хотя и взял папиросу. Может, он вовсе и не выбирал между Пьером Жилем и мной, потому что знал, что его выбор ничего не изменит.

Мы заворачиваем за угол, и Колетт говорит, что мы идем в дом мадам Броссар на нижних склонах Монмартра. Она уверенно идет вперед. Я знаю, что родители Колетт умерли и что их фамилия была вовсе не Броссар, а Дюпре. Она веселится с гуляками в брассери, даже с господами вдвое ее старше. У нее четыре платья, все шелковые, и поношенных нет. А на шее висят чудесные часики. Они как будто подмигивают, ловя свет лампы, и притягивают взгляд. Но для нее это просто безделушка, которую она легко швыряет в ящик. В ней совсем нет скромности. Она не стесняется своей большой груди, красивых лодыжек, пухлых губ. Только час назад она поднимала юбку, дразнила Пьера Жиля и кричала на всю улицу, что это не бесплатно. Выходит, что дом мадам Броссар — это бордель. Один из тайных притонов Парижа. Пройдя еще квартал, я спрашиваю:

— Кто такая мадам Броссар?

— Хозяйка дома, где я живу. Ну и работаю, чего уж тут, если ты это хотела спросить.

Мы сворачиваем в переулок к серому двухэтажному дому. Из кабачка на первом этаже доносится музыка и смех. В переулке темно, только фонарь в железной клетке висит над дверью.

— Оставим собаку здесь, — говорит Колетт и опускает свой край шали у каменной ступеньки. Дергает дверную ручку. — Поедим супа, а то и помоемся. Как у мадам Броссар настроение будет.

Деревянная лестница на второй этаж чисто выметена и ярко освещена тремя газовыми лампами с чистыми абажурами. Стены тут толстые, и шум снизу почти не слышен.

Я успеваю заметить бархатные драпировки и двух девушек в шелках, сидящих на парчовом диване. Обе подпирают головы руками и внимательно слушают пристроившегося между ними господина. Колетт, которая оказалась вовсе не второразрядной шлюхой, берет меня за руку и тащит по тускло освещенному коридору в большую кухню с огромной плитой.

— Боже мой, Колетт, — говорит широколицая женщина со стаканом вина в одной руке и тряпкой в другой, — у тебя что, кровь на юбке?

— В переулке лежит дохлая собака, завернутая в мою шаль. — Колетт снова плачет, объясняя между всхлипами, как Пьер Жиль пнул собаку изо всех сил и сломал ей шею. Она горбится. Мадам Броссар за руку ведет ее к большому дубовому столу и усаживает на стул. Поворачивается ко мне:

— Присядьте, мадемуазель…

— Ван Гётем. — Я сажусь рядом с Колеттой. — Антуанетта.

Она хлопает меня по плечу и тут же морщится от моего запаха после недели в прачечной и вечера с дохлым псом.

— Пса надо похоронить, — говорит Колетт.

— Вы обе сначала поешьте, а потом помойтесь.

Она несколько раз звякает в крошечный колокольчик явно условным сигналом. Выходит, в доме больше одной служанки и для каждой свой звонок? Потом она подходит к плите и возвращается с горячим котелком и двумя мисками. Наливает нам густой суп с луком и говядиной. Служанка, не старше Мари, входит в кухню. На ней накрахмаленный передник. Мадам Броссар велит приготовить мне ванну, найти чистое белье и передать Морису — наверное, это буфетчик снизу, — что во дворе нужно выкопать могилу.

— Послать за парикмахером? — спрашивает она у Колетт.

— Не помешало бы.

Я умираю от голода и поэтому набрасываюсь на суп. Мяса в нем больше, чем кладут в кафе. Когда в моей миске остается только колечко лука, Колетт оглядывается на дверь, куда вышла мадам Броссар, и меняет пустую миску на свою, почти полную. Сидя за дубовым столом с восемью стульями, я представляю, как тут собираются все девушки, играют в безик, смеются, слизывают с губ жир от жареной утки. На мгновение я думаю, что могла бы остаться здесь, у мадам Броссар, которая наливает суп, велит сделать ванну и зовет парикмахера. Но в этой чудесной жизни нет места Мари и Шарлотте. И Эмилю. А эти трое для меня важнее, чем баловство и наваристый суп. И мадам, которая решает, как пройдет мой день.

— А что, мадам Броссар всегда такая добрая? — спрашиваю я.

— Полина, одна из наших девушек, не прошла медицинский осмотр, и она ищет кого-нибудь поработать у нее.

— Но у меня есть работа, в прачечной на рю де Дуэ.

— Антуанетта, это хороший дом…

— Не хочу тебя обидеть, Колетт, но шлюхой я быть не хочу.

— Ладно, но ты хоть выкупайся.

Над огнем висит большой котел. Оранжевые языки пламени лижут его бока, пар вырывается из-под крышки. Ванна, которая стоит за плитой, вдвое больше той, что у нас дома. И у нее высокая наклонная спинка, чтобы сидеть было удобнее.

Уже через пятнадцать минут я разваливаюсь в ванне и понимаю, что предала Мари. Но, может быть, Эмиль прав и излишняя забота губит. Ей пора взрослеть. А Шарлотте — понять, что не весь мир вращается вокруг нее. Я закрываю глаза. Довольно скоро я чувствую, как моих волос касаются нежные пальцы, расчесывают их и завивают на горячий прут. Парикмахер привык, что девушки спят в ванне.

— Тебе здесь нравится, Антуанетта? — мимо проходит мадам Броссар.

Я улыбаюсь и выгибаю спину, как кошка, которую почесали под подбородком.

— Колетт говорит, что ты танцевала в Опере.

— Давно.

Меня причесывают, я вытираюсь, и потом она шнурует на мне корсет — впервые после работы в театре. Он такой тугой, что моя совсем маленькая грудь поднимается. Потом она застегивает на мне платье из сиреневого шелка. Наливает бокал красного вина, протягивает мне: