— Вы плачете? Не из-за этих же головорезов? Я покупал газеты у вдовы Юбер.

Я хочу сказать, что хмурые присяжные, поглаживающие бороды, и господа в алых мантиях видят камни в канаве такими же, как он или я. Никто не может разглядеть темные пятна или кварцевые прожилки, глядя свысока и не зная, куда смотреть. Глупо думать, что высокое положение позволяет человеку увидеть то, что не могут видеть другие. Я должна рассказать о маленьком крестике, об алиби Эмиля Абади, который был с Антуанеттой, о том, что признание Мишеля Кноблоха лживо, об ошибке суда. Но я не говорю этого, хотя кто-то должен пойти на гильотину. Нет. Я дурной человек. Я говорю:

— Мишель Кноблох же все выдумал. Он сам так сказал.

— Они оба преступники. Физиогномика не ошибается.

Я дергаю плечом, потому что не знаю, что такое физиогномика.

— По чертам лицам можно определить характер человека.

Он имеет в виду те черты, которые перечисляет Чезаре Ломброзо. Те, которые прирожденные преступиики получили в наследство от дикарей.

— Убийц отметила сама природа, — добавляет месье Дега.

— Да, они похожи на обезьян. — Я провожу рукой себе по лбу, по челюсти. Я же смотрелась в зеркало над папиным буфетом, и оттуда на меня глядел зверь. Я видела низкий лоб, который не скрыть челкой, выступающую челюсть, такую же большую, как у собак с плоскими морщинистыми мордами. Спичка, сгоревшие страницы — я исполнила пророчество, нанесенное судьбой на мое лицо.

Месье Дега сжимает губы и хмурит брови. Потом подносит палец к губам и опускает руку.

— Меня ждет Сабина, — говорит он, но не уходит, по-прежнему хмурясь.

Сначала я вижу в его лице участие. Но ему обычно сопутствует улыбка, а ее нет. Кажется, это жалость. Я утыкаюсь лицом в колени и слышу его удаляющиеся, затихающие шаги. Он ушел.

Потом я слышу другие шаги. На этот раз они приближаются, запинаясь. Это уборщица. На голове у нее платок, в руках швабра. Она ставит на пол ведро.

— Иди уже. — Я не встаю. — Мне нужно прибрать.

— Когда этого парня казнят?

— Какого? — Она скребет голову той же рукой, в какой держит швабру. На пол капает вода.

— Кноблоха. Который выдумал свое признание.

— Ничего не знаю. — Она тычет ручкой швабры мне в колено и кивком велит мне убираться.

Снаружи я опускаюсь на каменную ступеньку в тени. Сижу на ней, натягивая на плечи шаль. Долго смотрю, как гаснет солнечный свет, потом перевожу взгляд на свои ладони. В полумраке я вижу красно-бурые пятна, застывшие в морщинках на пальцах и под ногтями.

Я снова слышу слова Антуанетты:

— На твоих руках кровь невинного!

Я встаю со ступеньки и тащусь в сторону Нового моста, который ведет на рю де Дуэ, а не к мосту Менял, по которому я бы дошла до Антуанетты. Под тюфяком спрятана мамина бутылочка абсента.

Я мечтаю заснуть и не видеть снов.

В последний день марта я жду настоятельницу на той же жесткой скамье, на которой уже сидела не один десяток раз. Я подпираю рукой усталую голову и еле держу вес обмякшего тела. С тех пор как Колетт сорвала с шеи часы госпожи Безенго, я каждую ночь ворочаюсь и смотрю в темноту. Шесть дней я ходила с красными распухшими глазами и тихонько плакала. Кожа у меня на носу вся облезла — так часто я сморкалась. Но со вчерашнего дня я не проронила ни слезинки. Хватит реветь.

Не успела Колетт убежать из зала для посетителей, а я уже заткнула уши руками, плотно зажмурилась и прижала подбородок к груди. Но это ни капельки не помогло. Деньги, которые Эмиль должен был откладывать, уходили на Колетт. Он подарил ей часы. Он обещал, что я буду его единственной, и врал. Утешиться тут нечем. Это была моя первая мысль, и только через минуту я подумала о Безенго. Вряд ли бы она подарила дамские часики своему любовнику. И вряд ли отдала бы в уплату, он сам сказал, что попытка шантажа провалилась. Нет, он просто украл их вместе с восемнадцатью франками, которые пропали после ее смерти. Он был соучастником убийства и ограбления. Я схватилась за живот и согнулась вдвое.

— Хватит, — велела я себе, — хватит.

Помню, как меня корчило, как леденели все мышцы, как сжимала зубы. Мне хотелось уменьшиться, исчезнуть, превратиться в крошечное пятнышко. Я мечтала о забвении, как никогда ни о чем не мечтала. Может быть, хотя бы такие молитвы доходят до Бога? Но нет, Ему нет до них дела. Он вложил в мою душу мечту о маленьком домике у моря, о соломенной крыше, о садике, о солнечном свете, и за нее я и цеплялась шесть дней. Я могла исполнить эту мечту. Я лежала на своей узкой кровати лицом вниз и не замечала сестры-Крота, стоящей рядом.

— Я пожалуюсь настоятельнице, если ты не встанешь.

Настоятельница приходила пять дней подряд.

— Вставай.

— Вставай, или на неделю останешься без отдыха.

— Если не пойдешь в трапезную, не получишь ужин.

— Ты нужна в швейной мастерской, тебя там ждут.

Она положила руку мне на плечо, но я ее сбросила.

— На колени. С меня хватит.

Я не ходила в трапезную, и поначалу мне хотелось есть. Ужин мне всегда приносили, но я не смогла проглотить ни одной ложки. Через четыре дня голод отступил. Я встала, чтобы воспользоваться горшком, и почувствовала, как дрожат ноги. На следующий день они стали дрожать еще сильнее. Два раза я выпила по стакану воды и то только потому, что настоятельница сказала, что иначе придется звать отца Рено. Наверное, на самом деле я не хотела умирать, а она знала, как заставить меня выпить воду.

Я колотила по железной раме кровати запястьями, пока они не распухли и не покраснели. Все это время я лихорадочно придумывала планы, которые помогли бы исполнить мою мечту о домике у моря. Пьер Жиль подарил часы Колетт. Может быть, это просто похожие часы. Но тут я вспомнила о ее словах «в уплату».

Но вчера у меня кончились слезы. Я моргнула сухими, красными глазами и поняла, что всегда была для этого парня просто подстилкой. И нет смысла мечтать о другой истории Эмиля и Антуанетты, это все равно ничего не изменит. Я сама придумала маленький домик у моря. Как и то, что он мне поклонялся. И глаза как шоколадные озера. Сама решила, что вскружила голову парню, который засовывал мидии мне в рот.

Я подумала о Мари. В первый же день, когда Эмиль пришел в нашу комнату, она поняла, кто он. «Ну и урод», сказала она и наутро принесла пакет в коричневой бумаге. Для поступка, который она совершила, нужны были любовь и отвага. Она постучала в дверь мадам Ламбер и попросила уксус. Для меня. А ведь она такая пугливая. Но она была тверда в своих убеждениях, в которые я не верила. Я толкнула ее и завопила, чтобы она не смела называть его убийцей, но она снова крикнула «Убийца!», и я ударила ее. Она пыталась говорить разумно, убеждала, что Эмиль — любовник этой Безенго, что нож — это доказательство, что запятнанная кровью рубашка могла принадлежать только ему, что отчим рассказывал, какой он плохой человек, как он угрожал ножом родной матери, которая отказалась налить ему пьяному вина. Но я как будто затыкала уши.

«Пропавшие часы так и не нашлись, — говорила она. — Эмиль никогда не показывал тебе модные дамские часики?»

Теперь мне вдруг пришло в голову, что я уже видела их раньше, когда они блестели на шее у Колетт. Но я позволила себе забыть об этом. Мари слышала, как я плакала на лестнице, слышала нашу ссору из-за мертвого пса, из-за того, что меня ударил Пьер Жиль, из-за денег. Она говорила, что от всего этого у меня круги под глазами. Я делала вид, что это не так.

А потом она сказала, что за дымоходом нет никакого календаря. Соврала. Наверное, впервые в жизни. Я умоляла ее на коленях и заставила сестру солгать. Она не понесла календарь месье Дане, ведь я затыкала уши и не слышала правды. Я как будто просила ее открыть дверь, которая вела в жизнь, полную горя. Но что если, отказав мне, она сама вышла в эту дверь? Вот чего я боюсь и о чем я не знаю, и боюсь еще сильнее с тех пор, как в зале для посетителей появилась Шарлотта, дергающая бахрому шали.