Я обхожу тюрьму, оказываясь перед огромной аркой входа. Там стоят четыре охранника в темно-синем, все опираются на винтовки со стальными штыками. Я подхожу ближе. Так близко, что один из скучающих охранников отрывает винтовку от земли.

— Я хочу поговорить с Эмилем Абади, — говорю я, выпячивая челюсть. — Его привезли сегодня.

Еще один из охранников отрывается от чистки ногтей.

— Тебе нужно разрешение. Приходи завтра утром и оставь прошение. И на следующий день, чтобы узнать, назначили ли тебе время, — он гладит себя по карману, — но можно и по-другому, если подкинуть кой-чего…

— А что, хлеба, который ты отнимаешь у других, не хватает? — Я указываю на его брюхо, огромное, как у женщины на сносях. У двоих охранников дергаются губы.

— А ты бы не оскорбляла человека, который прошениями занимается.

— А ты бы не пытался залезть в карман честной девушке, у которой отец умер, мать пьет, а две сестренки слишком малы, чтобы себя прокормить.

Он тянет себя за нижнюю губу. На мое тяжелое положение ему плевать.

Впрочем, мясник, которому так нравится Шарлотта, подождет своих денег еще неделю.

Я даже не знаю, правда ли он здесь. Мне просто так сказали.

— Ничего не знаю. — Он снова начинает ковырять ногти.

— Вместе с ним дьявол, похожий на ангела. Блондин с нежной кожей.

Еще один охранник — нос у него сизый, как у всех, кто слишком часто смотрит на дно стакана, говорит:

— Это что, те парни, которые кабатчице горло перерезали?

— За Пьера Жиля не скажу, но Эмиль кроткий как ягненок.

Он сгибает руку. Дуло винтовки плотнее прижимается к боку.

— Ты его девка, что ли?

Мне хочется сказать, что всяким пьяницам до этого нет дела, но тот первый, который занимается прошениями, уже ухмыляется, и я не знаю, кто из них носит Эмилю еду. Я считаю до трех, прикусив кончик языка.

— Он очень добрый. И тихий.

— Мы с красавчиком, — говорит пьяница и тычет пальцем в охранника, который явно еще не знаком с бритвой, — посадили их обоих в шестой корпус, одного в одиночную камеру номер четырнадцать, а второго в общую. Соседи там ничего такие. Знаешь Верý и Билле? — Он улыбается, и я изо всех сил сжимаю губы.

Если солнце еще не село или у нас есть огрызок свечи, Мари читает нам с Шарлоттой газеты. Я знаю, что Билле — мясник с рю Фландр, который зарубил свою жену топориком для мяса, а Верá — итальянец, который двадцать один раз пырнул брата кухонным ножом.

— Почему вы посадили их вместе с убийцами? — спрашиваю я как можно спокойнее.

— У того, что посмуглее, лицо как у зверя.

Я не могу кричать. Кровь застывает в моих жилах. Все вокруг темнеет и исчезает. А потом я вижу яркий свет, как будто ко мне спустился ангел. Я чувствую, как ветерок обдувает мою кожу, как дыхание исполина, как взмах гигантского крыла. Ко мне приходит видение. Бледная кожа, реки крови, чисто вытертый нож и сжимающая его рука. Безволосая, бледная, красивая. Совсем не мужская, если не считать квадратных ногтей. Рука Пьера Жиля.

Альфонс, как и каждое утро, кладет на деревянный прилавок два багета и говорит:

— Отложил тебе лучшие.

Но сегодня суббота, день, когда он обычно отсчитывает причитающиеся мне двенадцать франков и кладет их мне в ладонь. Но в этот раз он вместо этого начинает снова перекладывать багеты на решетках. Иногда он задерживает на мне взгляд и снова смущенно смотрит вниз.

— Самые лучшие, — робко повторяет он.

Я беру их. Золотистые, ровные, с аккуратными надрезами. Прочищаю горло.

— Альфонс?

— Да? — Он не поворачивается ко мне.

— Сегодня суббота.

Он оборачивается и стоит опустив плечи.

— Вы задолжали мяснику. — Альфонс кладет ладонь на прилавок. — И он пошел в прачечную, но месье Гийо заявил, что Антуанетта всю неделю работала не целый день. Поэтому папа заплатил мяснику за тебя, — он смотрит мне в глаза, — на два франка больше твоей недельной платы.

За неделю я измоталась так, что едва не умерла. А теперь у меня не будет шести франков, чтобы заплатить сегодня мадам Теодор за дополнительный урок. Я не знаю, откуда у нас взялся долг перед мясником, не знаю, почему Антуанетта уходит с работы раньше положенного. Ее Эмиля Абади посадили в тюрьму, и теперь она проводит вечера дома, бродит по комнате, вздыхает и качает головой. Но, конечно, я не стану обсуждать с таким добрым мальчиком, как Альфонс, что моя сестра путается с заключенным, который мучил ее еще до того, как оказался в тюрьме.

Бывало, что Эмиль Абади заходил раньше, чем Антуанетта возвращалась из прачечной, и просил передать сестре, что будет ждать ее в «Дохлой крысе» или в брассери на рю Мартир. Когда я ей это передавала, ее усталость и злость мгновенно улетучивались. Она вспыхивала надеждой, начинала суетиться, мыла под мышками, нюхала обе блузки, выбирая ту, что почище, причесывалась, долго разглядывала себя в зеркале. А иногда он вообще не приходил. В такие дни Антуанетта ворчала, что я не принесла воды, что Шарлотта порвала подол. Иногда он заявлялся посреди ночи, и я слышала, как он топает по лестнице, стучит в дверь, зовет Антуанетту, сначала шепотом, а потом громче. Маман не просыпалась. Я сжимала кулаки, не зная, толкнуть ли Антуанетту или оставить его мучиться на лестнице. Но он продолжал стучать. Мадам Лега могла услышать и пожаловаться на шум месье Леблану. Поэтому я начинала будить Антуанетту, как только слышала шаги на лестнице. Но это вовсе не означало, что я могу поспать. Иногда они начинали спорить и ссориться: то из-за какой-то мертвой собаки и того, что он взял какую-то папиросу, то из-за того, где он был вчера или позавчера. Порой я слышала тихие голоса, нежный смех, а потом стоны и ритмичный скрип досок на лестничной площадке. Как я ненавидела этого парня! Ненавидела за то, что Антуанетта перестала быть беззаботной! Оставаясь со мной и Шарлоттой, она теперь только плакала.

Я киваю Альфонсу и устало плетусь к двери.

Вчера у меня была похожая ситуация с Бланш. Я поднималась по лестнице, ведущей в класс, а она подбежала сзади и обхватила меня за плечи.

Я снова начала расти! Это точно! Мама померила!

Я не стала обнимать ее в ответ. Только слегка кивнула и пошла дальше. Она отпустила меня и сказала:

— Когда ты хмуришься, ты еще больше похожа на обезьяну.

А вот Альфонс не говорит ни единого слова.

Я быстро перебегаю рю де Дуэ, чтобы не попасть под увеличительное стекло, через которое вся улица теперь разглядывает девочек ван Гётем. Мадам Лега ждет, смотрит на вход в пекарню, стоя в дверях нашего дома. Загораживает мне дорогу: