Финнис, являясь сторонником естественно-правового подхода, считает его совместимым с отдельными положениями правового позитивизма и некоторым несовпадением морали и права. В его концепции объединяются статуты (как источники писаных норм) и требования практической рациональности (как естественно-правовые принципы, производные от моральной протонормы). Концепцию Финниса можно рассматривать как закономерную для XX в. эволюцию идей натурализма в правовой реализм. Течения правового реализма, характерные для американской и скандинавской философии права середины века, объединяют натуралистические и позитивистские подходы. Право рассматривается как действительно существующая, осязаемая совокупность средств социального контроля, правоотношения и юридическая практика регулируются как нормами рукотворного закона, так и моральными принципами, включенными в судейскую доктрину толкования. Нормы естественного и позитивного права являются равноправными элементами судейского усмотрения, подлежат толкованию и применению с использованием принудительных институтов государства.
Лон Фуллер (Lon Luvois Fuller, 1902–1978) развивал естественно-правовые традиции, его участие в научной дискуссии с Хартом на страницах Гарвардского правового обозрения (1958) способствовало уточнению соотношения права и морали в обществе, осознающем итоги второй мировой войны. Разделяя право и мораль, Харт видел в праве систему исходящих от государства норм, без их обусловленности социальными и моральными факторами. Оценивая нацистское законодательство, он объяснял его сущность политическими причинами, которые находятся вне сферы правоведения, а коренятся в иных источниках. Цели нацизма, как и сопутствующее режиму законодательство, неприемлемы для англичан и не могли быть реализованы на их территории. Фуллер считал такую позицию опасной, предоставляющей возможность конфликта между правом и моралью, между юридической обязанностью и моральным долгом. По мнению И.Ю. Козлихина, мораль в его концепции «юридизируется», «рассуждая о морали, Фуллер далеко отходит от классических теорий естественного права»[282].
Публичная дискуссия благотворно повлияла на научных оппонентов, Харт в 1961 г. опубликовал «Принципы права», а Фуллер в 1964 г. – «Мораль права». Характеризуя его идеи, В.В. Архипов приходит к выводу о том, что, «с точки зрения Фуллера, право являет собой целеположенную деятельность, цель которой заключается в «подчинении поведения людей руководству и контролю со стороны общих норм… Цель подчинения поведения людей руководству и контролю со стороны общих норм не является результатом богословских исканий или философских рассуждений, отвлеченных от правовой науки. Она представляет собой некий общий для всех обозначенных ранее индивидуальных действий признак, который и позволяет говорить об определенном единстве, существующем между ними, что в свою очередь указывает на возможность представления всей их совокупности, рассмотренной под определенным углом зрения, как отдельного фрагмента социальной действительности. Эта цель носит, если можно так сказать, непосредственный характер, так как она выполняется уже в том, что право существует как непрестанно изменяющееся явление»[283].
Способность к толкованию норм всегда рассматривалась как деятельность, важная для управления людьми, будь это толкование религиозного текста либо налоговой инструкции. В тоталитарных режимах существуют секретные инструкции о порядке применения тех или иных обязательных положений, в нацистской Германии и сталинском Советском Союзе судьи угождали исполнительной власти, предоставляя им юридико-техническую возможность использовать любое насилие в интересах режима. В англо-американской системе права именно на судебную власть возложена публичная обязанность «предотвращения несоответствия между провозглашенным законом и его фактическим применением». По мнению Фуллера, «преимуществом такого распределения функций является то, что ответственность возлагается на практиков, устранение несоответствия подчинено общественному надзору и, кроме того, акцент делается на целостности корпуса права. Однако в любой системе, которая для защиты от беззаконного применения закона обращается исключительно к судам, имеются значительные недостатки. Такая система исправляет злоупотребления в зависимости от готовности и финансовой способности пострадавшей стороны обратиться в суд. Она оказалась относительно неэффективной в контроле за незаконным поведением со стороны полиции, причем это зло сочетается с тенденцией, сложившейся в судах низшей инстанции, считать своей миссией поддержание морального духа полиции. В тех юрисдикциях, где действует прецедентное право, можно предположить, что, хотя решения судов низшей инстанции способны уменьшить согласованность между законом и официальными действиями, она не может быть ухудшена решениями Верховного суда, так как именно он творит закон»[284].
Фуллер считает проблему толкования «наиболее тонким элементом в деле поддержания согласованности между законом и официальными действиями», по его мнению, «законность требует, чтобы судьи и другие должностные лица применяли статутное право, руководствуясь не собственной фантазией или педантичным буквализмом, а согласно принципам толкования, которые соответствуют их положению в правопорядке в целом». Фуллер указывает эти принципы: «Лучший и кратчайший из известных мне ответов датируется 1584 годом, когда судьи Суда казначейства встретились, чтобы рассмотреть сложную проблему толкования в деле Хейдона:
Первое: Каково было общее право перед созданием Акта.
Второе: В чем заключается порок или изъян, в отношении которых существовал пробел в общем праве.
Третье: Какое средство нашел и назначил Парламент для уврачевания болезни общества.
И четвертое: Истинное основание этого средства; а затем собрание всех Судей всегда должно дать такое толкование, которые подавит порок и ускорит исцеление.
К списку надо было бы добавить пятый пункт, который мог бы звучать следующим образом: “Насколько хорошо поймут предназначение Акта те, кто должен руководствоваться его словами, ибо закон не должен становиться западней для тех, кто не может знать его оснований столь же полно, как Судьи”[285].
Фуллер предостерегает общество от судейских деформаций: «Верность принятому закону зачастую отождествляется с пассивным отношением со стороны судьи, который просто принимает написанное. Если он действует “творчески”, это означает, что он выходит за рамки своего предназначения, как толкователя. Те, кто предпочитает законодательным актам прецедентное право, склонны приветствовать этот отход и ликуют, видя, что судья вроде бы делает столь много из столь малого. В отличие от этого, те, кто не доверяет судебной власти, склонны видеть в любой творческой роли отказ от принципа и стремление к личной власти. Законодательный акт не служит цели, столь же простой и легко определяемой, как, например, цель пылесоса. Общественное зло, которое он предназначен исправить, часто весьма тонко и сложно, так что даже само его существование замечают только те, кто придерживается ценностных суждений определенного рода. При всех своих тонкостях проблема толкования занимает жизненно важное, центральное место во внутренней морали права. Она, как никакая другая проблема, показывает, что сама природа задачи поддержания законности связана с сотрудничеством. Если необходимо, чтобы у толкователя сохранялось чувство полезности его миссии, законодательный орган не должен возлагать на него бессмысленных задач. В свою очередь, чтобы выполнить свои обязанности, разработчик законопроекта должен быть способен предугадывать рациональные и относительно устойчивые модели толкования. Эта взаимная зависимость пронизывает весь правопорядок, хотя и не всегда очевидным образом»[286].
