Этим же днем, вместе с приемом пищи Нила заставили проглотить горький белый порошок со странным послевкусием.

«Должно быть это и есть тот стрептоцид, о котором они говорили», — подумал парень запивая неприятную горечь водой. Тот же порошок ему нанесли на поросшую грибком руку, перевязав ее и настрого запретив парню трогать тугие бинты. Говоря по правде, юноша и не горел желанием лишний раз тормошить жуткие заросли, раскинувшиеся от его запястья и до самого предплечья. Перевязка неплохо скрывала вид этой мерзости, позволяя наконец де Голлю смотреть на свою руку без прежнего отвращения.

Так бы и проходили дни Нила в попытках удержатся от почесывания зудящей под бинтами руки, да бесконечной полудреме на жесткой койке, если бы не необычный гость, прибывший в барак спустя примерно сутки с момента осмотра. Как правило новоприбывших вносили в помещение без сознания, но на этот раз новичок сам уверенно переставлял ноги, пускай и не без легкого прихрамывания.

Как только новоприбывший разместился на своем новом месте, и санитары покинули плотные ряды коек, скрывшись за массивными железными дверьми, де Голль с трудом поднялся чтобы слегка размять затекшее от длительного сна тело и поприветствовать необычного новичка. Пробравшись к его месту, юноша застыл в нескольких шагах от своей цели, вытаращив глаза и поспешно облокотившись на ближайшую стену — он знал этого человека! Это не был его бывший коллега или начальник, но лицо определенно было знакомым. Вероятно, за неприятной, отторгающей миной скрывался один из множества его пациентов, но почему тогда это лицо вызывало у Нила такое напряжение?

Резкие черты лица, густые черные брови, характерного вида переносица, — два больших темных глаза уставились на де Голля, заглядывая юноше прямо в душу, выдергивая не самые приятные воспоминания из глубин его сознания. По мере того как Нил вспоминал пугающего чужака, лицо прибывшего расплывалось в противной ухмылке, наконец, губы, достаточно искривившись, извергли слова, облаченные знакомым юноше низким голосом:

— Я же говорил тебе — все мы тут будем.

— Ты тот самый сержант. Это ты пришел ко мне зараженным, вся твоя нога уже тогда… — Нил покосился на ногу старого знакомого, оценивающим взглядом пройдясь по тугим виткам бинтов, опутывающим всю конечность под рваной штаниной. Бывший санитар продолжил свою речь:

— Уже тогда была покрыта этой гадостью.

— Славно, я бы обиделся если бы ты меня не запомнил. Сложно забыть того, кто едва не заставил тебя наделать в штаны, правда? Ты присаживайся, в ногах, как известно, правды нет, — странно пошутил сержант, кивая на койку напротив.

— Я постою, — сухо ответил де Голль.

— Да как хочешь. Думаю, мы, ну или по крайней мере я — здесь надолго. Можешь звать меня Хэдес, или просто обращаться на ты, если выговорить нормально не сможешь, но вот имя мое коверкать не смей.

— Ты само дружелюбие. — Нил не был рад их встрече, но интерес к персоне собеседника разгорался все сильнее. Где все это время был Хэдес, если не в изоляторе, и почему он столь бодр и полон сил, хотя был инфицирован задолго до де Голля?

— Ты не заслужил дружелюбия, даже зашить рану нормально не смог, — сержант тыкнул грязным волосатым пальцем в плохо затянувшийся след от ножевого ранения, что ранее обрабатывал Нил. — Она начала сочится гноем спустя сутки после твоей работы.

— Не нужно было туда тыкать пальцами, — огрызнулся юноша, все не отрывая взгляда от ноги Хэдеса. — Особенно такими немытыми.

На пару мгновений лицо сержанта потемнело, мускулы в области уголков рта странно задергались, а брови опустились довольно низко, почти закрывая собой глаза. Внезапно, он громогласно рассмеялся, настолько громко, что не менее дюжины лежачих больных резко вздрогнули, ненадолго выпадая из царства снов.

Взгляды со всей казармы устремились на источник такого непривычного для этих мест звука, — в царившей здесь атмосфере уныния и скуки, и скудной улыбки не дождешься, не говоря уже о таком раскатистом смехе. Издаваемый Хэдесом хохот был настолько громок, что даже железная дверь приоткрылась, пропуская в помещение обеспокоенную голову санитара, желающего убедится, что все в порядке и идентифицировать источник внезапного шума. Но так же быстро как смех странного сержанта разорвал гнетущую тишину, он и затих, сменяясь хриплым тихим говором, почти что шепотом:

— А ты все такой же забавный. Метр шестьдесят роста, одна кожа да кости, едва на ногах держишься, а все так же мне хамишь. Ты либо очень храбрый, либо очень глупый.

— Я одной ногой на том свете, думаешь мне еще есть смысл боятся кого-нибудь вроде тебя? — четко и уверенно сказал Нил, посмотрев сержанту прямо в глаза. — И как бы ты тут других не пугал, и не храбрился, Хэдес, тебя ждет та же участь что и нас всех. Не забывай об этом.

— О чем это ты? — театрально закатил глаза сержант. — Я тут не помру. Моя инфьюзия прошла более чем успешно. Еще неделю назад грибковая погань жрала меня едва не целиком, а теперь отступила обратно к ноге, и продолжает уменьшатся изо дня в день. Один из тех недомерков из столицы и вовсе сказал, что еще дней двенадцать и меня отсюда выпустят. А вот судя по твоей руке, дорогуша, у тебя большие проблемы.

— Инфьюзия? О чем ты говоришь? Они дают тебе какие-то особенные лекарства? — вмиг оживился де Голль, мгновенно утратив остатки былого хладнокровия.

— Ха-ха, ты ведь ни черта не знаешь, верно? Ни зачем в Као на самом деле разместили войска, ни что они с тобой сделали по прибытии в храм? Отборное пушечное мясо, ничего не скажешь. Что ты с ним не делай, ни вопросов задавать не будет, ни мозгами шевелить. Ты действительно можешь гордо зваться настоящим солдатом Равии! — едко проронил Хэдес, устраиваясь поудобнее на своей койке. — Видимо судьба у пехтуры такая — дохнуть в грязи и неведенье.

— Как же иронично что ты оказался взаперти с нами, в одной банке с целой кучей столь презираемого тобой пушечного мяса, Хэдес. Что такое, твой дражайший дедушка, будь он подполковником, или кем он там был, даже не сумел обеспечить тебе местечка потеплее чем в подземном изоляторе забытой богом республики? — недовольно прокряхтел один из солдат, разбуженный громким хохотом сержанта. Последний не удостоил пробудившегося и словом, лишь бросив полный презрения и отвращения взгляд. Казалось, эти двое давно знают друг друга.

— Похоже на то что твой гонор никого здесь не впечатлил, сержант, — подтянулся к разговору еще один уязвленный больной, привставая со своей койки и грозно нависая над Хэдесом. — С подобным отношением, ты отсюда можешь не то что через двенадцать дней, а и вовсе и не выйти…

— Если этот ублюдок еще раз так загогочет, я ему самолично устрою особое лечение! — гневно донеслось с задних рядов.

— Ты хочешь казаться умнее чем есть на самом деле, сержант. Но не учитываешь одного факта — эти люди уже не один десяток дней сидят здесь взаперти, отчаявшиеся, напуганные, обреченные. Им уже нечего терять, а в лице этого парня ты обидел их всех, — тихим ровным голосом проговорил привставший с обок стоящей койки старый офицер, угрожающе заглядывая в прикрытые густыми бровями темные глаза наглого новоприбывшего. — И даже более того, по своей глупости ты брякнул лишнего, — он многозначительно обвел руками собирающихся вокруг сержанта солдат. — Но думаю, для тебя еще есть выход из ямы что ты сам себе вырыл. Ты расскажешь нам, расскажешь все что знаешь. И лучше бы фактам из твоей байки складно сходится воедино, в первую же очередь, лучше для тебя…

Хэдес изо всех сил старался сохранить внешнее спокойствие, но вздувшаяся венка на лбу на пару с предательскими стекающими у висков каплями пота выдавали его испуг не хуже слегка сбившегося зловонного дыхания. Сержант молчаливо сжал кулаки и оценивающе оглядел стягивающихся со всех сторон солдат. На нехарактерный для этих мест источник шума, казалось, собрались все, кто еще мог ходить. Больные буквально взяли его в круг. Де Голль, почувствовав поддержку приблизился еще на шаг ближе к своему бывшему пациенту, не забыв нацепить на лицо наглую самоуверенную ухмылку, пародирующую недавнее выражение физиономии Хэдеса.