Банестер положил письмо на стол и неодобрительно повел носом. Что может понимать юнец в том, каково оно, на корабле? Особенно когда идет бой. Там льются кровь, пот и слезы. Там кричат, страдают и умирают. А корабельный хирург в самом центре всего этого содома. Он накладывает шины, растягивает, прижигает, ампутирует! Немножко другое дело, чем вскрыть фурункул на заднем месте монаха, а?

Но дух справедливости в нем возроптал и напомнил, что джентльмену не пристало заранее выносить приговор экзаменуемому только из-за того, что мальчик, судя по всему, изнеженное монастырское дитя. В конце концов претендент надлежащим образом подал прошение об экзамене, и образование у него имеется, что подтверждает и ходатай, в словах которого кирургик нимало не сомневался. Да и вообще, ему, Банестеру, радоваться бы, что есть еще юноши, которые желают сдать экзамен на корабельного хирурга! Ведь до сих пор любой приблудный костолом может безнаказанно выдавать себя за хирурга, а это просто издевательство над английскими мореходами!

Банестер горько вздохнул. Должно наконец быть признано официальное подтверждение статуса! Однако его прошение о профессиональном обучении и сдаче экзамена на врача, хоть и было принято, но, как повсюду на свете, погрязло в вязком болоте инстанций. Даже тот факт, что сама ее величество благосклонно отнеслась к его начинаниям, мало что менял в существующем положении вещей.

Так что Банестеру пришлось брать инициативу в собственные руки. Вместе с Клауэсом и Вудхоллом они учредили Collegium medicum, и она на регулярной основе проводила экзамены. То, что они называли «посадочным экзаменом на корабль», было длительной процедурой, которая проводилась в обширных помещениях дома Банестера и благодаря неоспоримому авторитету трех экзаменаторов носила по меньшей мере полуофициальный характер. Факт, что их старания не пропали даром и слух о Collegium medicum дошел даже до Испании, наполнило Банестера гордостью.

— Сможешь привести парочку парней из порта, Харви? — попросил он, снова направляясь к двери. — Ты знаешь зачем.

— Ну конечно, сэр! С превеликим удовольствием! — Слуга театрально воздел руки. — Доставлю перед обедом. А если они вам потребуются позже, запру их пока что в чулане.

— Прекрасно. Так и быть, можешь до обеда присутствовать на экзамене, но будь нем как рыба! Никаких дурачеств!

— Доброе утро, джентльмены! — Банестер в сопровождении Харви размеренным шагом вошел в экзаменационный зал — строгое помещение площадью двадцать пять на тридцать футов, с тремя большими окнами по южной стороне, из которых открывался вид на Темзу. У задней стены стояли две длинные скамьи, где были разложены многочисленные предметы различного размера и назначения. Но угадывались только их очертания, потому что они были накрыты большими полотнищами.

Хозяин дома кивнул присутствующим. Клауэс и Вудхолл, двое его коллег, уже были здесь. В этот ранний час они выглядели заспанными и вяло ответили только коротким поклоном. На некотором расстоянии от них сидел испытуемый, Витус из Камподиоса. Молодой человек — это бросалось в глаза сразу — ни в коей мере не соответствовал представлению о монастырской братии. Банестер, ожидавший увидеть расплывшиеся черты и брюшко, удивленно наморщил лоб. Парень был крепкого телосложения с пропорциональной фигурой. Светлые локоны, прямой нос и резко очерченный рот. Посередине подбородка ямочка, которая служила идеальным завершением чистого овала лица. Его одежда тоже производила впечатление. Она не выходила за рамки общепринятого — стеганые короткие панталоны и подбитый камзол были обычной приметой лондонских улиц, — но все сшито из самой дорогой ткани. Уж у Банестера-то был на это наметанный глаз.

К еще большему его удивлению, молодой человек смело встретил взгляд экзаменатора в противоположность другим претендентам, которые робко и взволнованно отводили глаза. Казалось, парень подвергает его такому же тщательному осмотру, но в его серых глазах не было ни самонадеянности, ни наглости — простое любопытство.

Банестер почувствовал, что должен что-то сказать.

— Ну, сэр, — произнес он гнусавым от насморка голосом, — полагаю, вы и есть Витус из Камподиоса.

— Да, профессор. Рад знакомству, — молодой человек встал и с достоинством поклонился. — Двум другим господам я уже представился.

— Очень хорошо. Итак, вы решились предстать перед этой коллегией, чтобы сдать экзамен на корабельного врача. Почему? — Банестер, кряхтя, уселся между Клауэсом и Вудхоллом. Теперь его от экзаменуемого отделял массивный дубовый стол, на котором стоял череп с круглыми трепанационными отверстиями.

— Если позволите, профессор, я подойду к вопросу несколько с другой стороны. Еще не так давно за монастырскими стенами мое искусство врача совершенно естественно воспринималось как доброе, угодное Богу ремесло. Покинув эти стены, я столкнулся с тем, что часто на него посматривают косо. Мне не верят, подчас даже шельмуют. Я долго не мог понять почему. И вот докопался до истины. У меня нет ученого звания, сэр. А в этой стране без звания ты никто. Медикус, как я себя оцениваю по знаниям, я не могу называться, не подтвердив своего образования. А все остальное — лекарь, фельдшер, костоправ или еще кто в этом роде — мне не подходит. Иметь на руках какой-то документ — вот что, по моему мнению, имеет вес и обеспечивает должный прием.

— Точно подмечено, — взял слово Уильям Клауэс. — Он был невысокий, узкоплечий, невзрачный человек с широкой лысиной. С первого взгляда никто не мог бы признать в нем лучшего военного хирурга и анатома Англии. — Но если вы считаете, что вы медикус, то должны знать, что искусство такового более состоит в умении знать все человеческое тело до мельчайших деталей. Функции отдельных органов, к примеру, их взаимосвязь и взаимодействие, как они сопрягаются с кровеносными сосудами, мускулатурой, нервами, et cetera, et cetera…[4] Кирургик ведает, так сказать, более грубыми, приземленными материями. Для него едва ли имеют значение такие вещи, как диагностика, терапия или дозиметрия, не говоря уж об учении о четырех жизненных соках… Вот в чем беда: медикус из университета скорее уж поначитается об анатомии галеона, чем будет разбираться в соответствующих частях человеческого тела. Эту грязную работу он перепоручает своим помощникам или прозекторам. Либо кирургику.

— Это мне известно, сэр, — ответил экзаменующийся. — Но готов утверждать, что я одинаково хорошо сведущ как в теории, так и в практике. И все-таки мое сердце принадлежит практическому опыту. Я с большим удовольствием прооперирую заячью губу, чем буду читать долгую лекцию. Тем не менее должен признать: и то и другое необходимо.

— Если я вас правильно понял, — как бы невзначай вклинился Вудхолл, — вы медикус по уровню знаний, но предпочитаете возиться с кровью и железками? Не значит ли это метать бисер перед свиньями?

Это была маленькая, хорошо продуманная провокация. Она была типична для Вудхолла и типична для экзамена. Врачу шести футов ростом с длинными руками, всем своим обликом напоминавшему плакучую иву, доставляло чертовское удовольствие пускать такие вот стрелы. Но вовсе не бесцельно: джентльмены хотели знать, насколько быстро испытуемого можно вывести из равновесия. Вскипали ли претенденты или вешали нос — это было одинаково дурной приметой, знаком того, что и в другой ситуации они не смогут держать свои эмоции под контролем. Например, в условиях хирургического вмешательства. Банестер и Клауэс с любопытством подались вперед.

— Ни в коем случае, сэр, — серые глаза экзаменуемого блестели, губы расплылись в улыбке. — Как я уже сказал, практика для меня милее теоретизирования. Но без теории не может быть практики. И наоборот. Нельзя недооценивать ни того ни другого. А если медикус передает работу прозектору, как недостойную своей особы, то и сам он, на мой взгляд, не достоин уважения. И как сказал великий Парацельс, «если кирургик на это не способен, то он подобен надутому индюку и кривляющейся обезьяне…»