– И тогда «МолоХ» решил сосредоточиться на помощи писателям и художникам?

– Они это называют богемной интеллигенцией. Но в остальном – все так. На данный момент, через Вальдеварт прошло около полутора тысяч человек, если брать в расчет самых первых пациентов.

Лоренц рассеяно открыл пачку сигарет, посмотрел вовнутрь, скривился.

– А этот список фамилий из музея? Сколько их там?

– Сто шесть человек. Выставка всех резидентов Вальдеварта за последние десять лет. Если подумать, то дела у «МолоХа» шли не слишком хорошо. Там десятки картин, пара-тройка стихотворных сборников, несколько статей, полсотни скульптур и фигурок. Ничего сверхъественного, что запомнилось бы, или бросилось в глаза. Я записала всех, кого увидела. Все в хронологическом порядке.

Лоренц пробежал глазами безликие фамилии, пытаясь разобраться в угловатом почерке Николь, пожал плечами.

– Мне они не знакомы. Я, быть может, и далек от светской жизни и изысканных выставок, но…

– Скажи еще раз, что именно ты хочешь найти. Я – журналистка, ты забыл? Информация как таковая, и поиск этой самой информации – моя работа.

Лоренц аккуратно передал лист бумаги, покосился на экран открытого ноутбука, шумно вздохнул.

– Мне нужно узнать, что стало с этими людьми. Со всеми, из этого списка, кто бывал в Вальдеварте и работал с «МолоХом». Можешь это устроить?

Николь настолько внимательно наблюдала за ним, что даже забыла о чае, и даже не поднесла его ко рту.

– Я найду тех, кто был здесь раньше, и соберу полный список нынешних резидентов. Я сделаю это для тебя, можешь не волноваться, – голос ее звучал ровно, но Лоренц все равно уловил в нем насмешку. Он осуждающе взглянул на нее.

– Ты снова считаешь, что у меня паранойя и мания преследования.

– Может быть, и не считаю. Если ты сможешь сформулировать свои идеи правильно, я могу тебя и поддержать.

– Мне кажется, что все дело не в Вальдеварте, а в Шварцвальде и Чернильном дереве. Возможно, что-то психотропное содержится в самих чернилах. Что-то такое, что позволяет не просто повысить свой творческий потенциал, но и вывести его на новый уровень. Знаешь, что-то вроде стимуляторов…

– Ты думаешь, «МолоХ» нас пичкает наркотой?

– Именно это я и хочу понять. Идиотские тесты, экскурсии и мероприятия не помогают вдохновению, а только сильнее отвлекают от работы. И тем не менее, прорыв очевиден. Я не мог написать ничего больше шести лет. А теперь мой новый роман почти готов. Корнелиус готовит выставку скульптур, Николас Ройтер жалуется на недостаток чистых холстов…

– …Вальтер Беккенбауэр сошел с ума.

– Возможно, он докопался до истины немного раньше нас. Или вся эта дрянь в пище и еде действовала на него иначе.

– А как же я? Я еще даже не начала писать статью. Идей много, но нет ни единого очерка.

– Резистентность организма? Зачем они берут медицинские справки с каждого резидента, как ты думаешь?

– Без понятия. Продолжай.

– Итак. Вернемся к теме идей и вдохновения. Прошло чуть больше месяца. Я хочу понять, откуда такое рвение? Творчество – спонтанно. Оно, как стихия. Как огонь, или волна, которую несет к берегу. Невозможно писать по заказу, не превращая искусство в ремесло. А здесь, творчество стало физической потребностью, такой же, как сон или прием пищи. Не помню, что бы писал так усердно со времен печати в Берлине.

– Ты так и не скажешь о чем твоя новая книга?

– Нет, – отрезал Лоренц, но тут же спохватился и добавил, – Осталось совсем немного. Всего пара глав. Но я уверен, что это произведет революцию в литературе. В таком ключе, как я, не пишет никто. Ну, или, возможно, никто не пишет. Но давай вернемся к начальной теме. Что ты думаешь по поводу моей идеи?

– Бредово, – вздохнула Николь, отхлебнув чая, – Слишком запутанная схема. И достаточно сложная. Даже если в чернилах содержатся какие-то химические соединения, они не могут постоянно находиться в организме. Люди приезжают и уезжают. Соответственно, если отталкиваться от твоей теории, творчество пойдет на спад, как только стимулятор перестанет поступать…

– Люди исчезают здесь, Николь. И я не хочу, что бы это произошло с нами.

Она нежно взяла его за руку, успокаивая.

– Милый, я тоже считаю, что с «МолоХом» не все в порядке. Я уверена, что под маской лазарета есть что-то еще. Но ты слишком сгущаешь краски. Все, что ты рассказываешь – нереально. Я думаю…

– Правильно думаешь, – подхватил Лоренц, – Именно поэтому я хочу понять, что стало с теми людьми, которые были в Вальдеварте до нас. Взгляни на этот список. Если эти люди продолжили творить, их имена должны возглавлять рейтинговые таблицы, звучать по радио и телевидению…

– Без интернета и доступа к базам данных, на поиск информации может потребоваться время. Я могу попытаться что-то найти, но…

– Еще тринадцать дней до Ярмарки, – перебил ее Лоренц, – Какое счастливое число.

Слезы под дождем

Как и ожидалось, день похорон выдался промозглым, тоскливым и серым. Простывшее солнце угрюмо пряталось за шумевшими кронами деревьев, а тревожный сырой ветер проникал сквозь легкие пальто, пробирая до самых костей. Тучи над головой – сплошной массив черно-синего цвета, лениво переваливаясь с боку на бок, катились до самого горизонта. Мелкий настырный дождь, удивительно напоминавший тонкие хрустальные нити не утихал уже шестой день – с чего бы ему прекращаться сегодня? Можно сколько угодно прикрывать лицо руками, прятаться под зонтиками или кутаться в шарфы – от кладбищенского дождя это не спасет. Здесь нет ни многоэтажек, ни остановок, ни крыш, под которыми можно переждать непогоду – только черная стена леса впереди, которой нет никакого дела до людей, решивших сегодня поиграть в траур. Лесу вообще ни до чего нет дела – ни до людей, ни до траура, ни до этого самого дождя.

Я посмотрел на клубящееся небо над головой, невольно поежился. Есть все-таки в этом зрелище что-то волнующее, захватывающее и пугающее одновременно.

– Прекрасная погода, – довольно заявила Верин Эдель, натягивая на свои тонкие руки черные перчатки, – Для самого прекрасного дня. Наконец-то все это закончится. Осталось немного потерпеть, и все забудется, как страшный сон. Ну, взбодритесь все. Что это с вами?

– Как-то все необычно в этот раз, – прогудел старик Рихард у нее за спиной, поправляя сползавшие с носа очки, – Мне семьдесят четыре года, я пережил четверых своих жен. И на похоронах, в общем, бывал, знаешь ли. Но что бы так, как сегодня…

– Ах, да перестань ты скулить, – безжалостно одернула его Верин, яростно вскинув голову, – В твоем возрасте визит на кладбище должен быть не событием, а еще одной вредной привычкой, вроде курения или алкоголизма. Думаю, уже пора приглядывать себе местечко, или пора перестать быть такой размазней, как считаешь?

Верин легко говорить – ей всего пятьдесят два года. В ее возрасте Рихард тоже не боялся ни черной чавкающей земли под ногами, ни могильных плит, ни черта, ни Дьявола. А сейчас он затравленно озирается кругом, неловко прикрывая голову от дождя, словно очередная капля, упавшая на шляпу, может переломить его тонкую куриную шею.

– Ну, все в сборе? Никто ничего не забыл? Герда, где цветы? Гаран, что там с лопатой? Ты же не оставил ее в гараже?

– Нет, все с собой, – глухо отозвался этот верзила Гаран, неловко топчась в луже у боковой дверцы катафалка. Хоть на катафалк не поскупились – наверное, отвалили кругленькую сумму, что бы покататься на такой необычной гробовозке, построенный на базе Harley Davidson.

– А машинка-то хороша, – довольно сказала Верин, проследив мой взгляд, – Красиво, да? Ты погляди на этот кузов!

– Да, вот только, я не уверен, что он нам нужен, – покачал головой Гаран, вытягивая огромную, как могильная плита, штыковую лопату, – Все эти расходы, понимаешь ли…

– Гаран, ты же знаешь, это не обсуждается, – строго одернула его мать – В этот день мы не должны думать о расходах. Похороны – событие важное. Такое случается раз в жизни. Тут не место скопидомству. Герда, где цветы? Неужели так трудно достать их из машины? Или ты хочешь, что бы мы тут до вечера провозились?