В качестве вознаграждения за примерное поведение во время идентификации, в окошко самообеспечения вместе с глотком свежего воздуха с улицы пролезли три довольно увесистых пластиковых пакета зелёного цвета.

– Зелёные – это третий, – объяснила Юлиана Павловна, – Вторые наборы идут в жёлтых пакетах, первые – в синих. Вот доставят громовский бесплатный набор ко Дню Освобождения – увидишь. Но ты всё-таки как-нибудь себе первый закажи, там и конфетки, и фруктовый напиток, и салатики бывают. Ты ж молодой, тебе витамины нужны, это мы, старики, скрипим на чём попало. Знаешь, покушать мы с Егор Семёнычем всегда любили. Раньше, в молодости, бывало, и рыбку себе покупали, и колбаску к праздникам. В 33-м, помнится, на его юбилей, такой стол был, ой, мамочки! Я два дня готовила, а потом неделю ещё доедали. Ты такого, наверное, и не видал. Ладно, что это я тут расчувствовалась, открывай пакет, готовить будем. И аккуратнее, помнишь, и пакет, и всю тару сдать потом надо, так что не порви.

Юлиана Павловна быстро включила плиту и стала по-хозяйски греметь старыми, плохо вымытыми кастрюлями. Борис осторожно и не без благоговения надорвал упаковочный скотч и начал выкладывать содержимое набора на стол. В пакете оказалось в точности то, что было в описании на экране: две банки с консервами, хлеб, мешочек с перловкой, пластмассовая бутылочка с бледно-коричневым мутноватым чайным напитком, завёрнутое в прозрачную плёнку серо-розовое месиво, из которого кое-где торчали острые остюги перьев, и небольшой прозрачный кулёк с сушёными фруктами, рассматривать который Борис не стал, боясь увидеть там червей. Завтрак был упакован отдельно вместе с витаминами, а на самом дне пакета лежала пластиковая коробочка с желтоватым жиром. «Так вот ты какой – масляный продукт!» – догадался Борис и подумал, что из всего набора он выглядит наиболее прилично. Он неуверенно взял одну из кастрюль, предложенных ему Юлианой Павловной, и стал задумчиво крутить её в руках. Соседка сочувственно посмотрела на него, а потом забрала кастрюлю, мягко оттеснила его от плиты и принялась объяснять технологию приготовления всех этих кажущихся несъедобными продуктов. Через час еда была готова, и Борис отметил, что с помощью старушки у него получился вполне сносный ужин.

На запах супа из комнаты вышел Егор Семёнович, сменивший свою торжественную белую рубашку на более скромную, клетчатую, с разноцветными заплатками на локтях. Юлиана Павловна суетилась, резала постоянно крошащийся хлеб третьего сорта и раскладывала погнутые алюминиевые ложки возле глубоких тарелок со сколами по краям и нарисованными на бортиках цветочками и петушками.

Ели молча, каждый сосредоточившись на своих мыслях. Старушка то и дело поглядывала на Бориса, тщательно пережёвывая мясной продукт механической обвалки, и наконец решилась заговорить.

– Как на Васеньку-то нашего похож, – всхлипнула она, аккуратно отложив ложку на бортик тарелки, – Год уж скоро будет…

Борис насторожился.

– Васеньку?

– Сынок наш, умер в начале осени ещё. Сорок лет только исполнилось, – пояснила Юлиана Павловна, сгребая со стола морщинистыми пальцами серые крошки хлеба.

– Проклятые террористы, – тихо, но с надрывом проговорил Егор Семёнович.

– Как… как же это произошло? Убили?

– Хуже. Отравили. Капсулой с ядом, – доверительно сообщила Юлиана Павловна, – Заходим мы к нему в комнату, ну в ту, где ты сейчас живёшь, а он лежит, еле дышит, на диване своём («Где я сплю», – мрачно подумал Борис).

– Мы искусственное дыхание стали делать, – продолжил за жену Егор Семёнович, – Да какое там, он уж посинел весь. Бабка сразу к транслятору, самопомощь вызывать, но они так и сказали: «Это яд террористов. По такому не выезжаем. Тело через три дня заберём, как заявку на открытие двери зарегистрируем».

– Вот и всё, и нету у нас больше сыночка, – скорбно закончила историю Юлиана Павловна, – Забрали, утилизировали, всё как положено… А потом сообщение нам пришло, что скоро в его комнату новых жильцов поселят. Уберите, говорят, все вещи и подготовьте помещение. А у меня прям сердце сжимается, не могу я его вещи выбросить. И так, и сяк крутила, одежду всю собрала и в ящичек сложила. Я же каждую футболочку помню, каждую рубашечку, как покупала, подшивала, гладила. Так и лежат до сих пор. Мебель тоже оставили, говорю, если захотят – сами утилизируют, пропуск выпишут себе и вынесут на свалку. А люди те так и не приехали. Мы всё ждали и ждали, думали, может, ошибка какая вышла. А потом новое сообщение пришло от министерства обороны, мол, скоро сюда заселится бывший жилец этой квартиры. А мы и знать не знаем, что за жилец, но, думаем, военный, раз министерство так беспокоится. А раз военный, значит, мужчина, а раз мужчина… Может, думаем, он будет на Васеньку похож.

Егор Семёнович сидел, нахмурившись, и сжимал в руке погнутую алюминиевую ложку, как оружие против «проклятых террористов», убивших его сына. Повисла неловкая пауза.

– Ну что это мы всё о грустном и о грустном, – вдруг оживилась Юлиана Павловна, – Вы лучше скажите, как вам супчик. Перловка-то хоть разварилась?

Все молчали.

– Сынок, – продолжила она, так не дождавшись ответа, наигранно весело, как будто чувствовала себя виноватой в неожиданно накрывшей всех тоске, – А твои-то где? Семья, родственники?

Борис понял, что его рассказ сейчас будет совсем некстати и неопределённо махнул рукой.

– Ну, это… У меня мать, отец, сестра… была. Они… в общем, не знаю, где. Мы жили в большой комнате, все вчетвером. О, там ещё пианино стояло, – неожиданно вспомнил он, – Мать иногда на нём играла, но очень редко, она и не умела толком. Отец всё грозился его выкинуть, а дед не разрешал.

– Дед? – оживился Егор Семёнович, – У тебя ещё и дед был? Тоже, небось, военный? Служил?

– Дед-то? – Борис задумался, – Нет, не служил. Дед был тайным агентом. Коллаборационистом. Распространял запрещённые материалы. Продавал государственные ресурсы. И ещё он убил всю нашу семью: и мать, и отца, и сестрёнку. А я убежал. Я знаете, как бегаю, Егор Семёныч? Никто не догонит! Вот и он не догнал, а потом за ним пришли Вооружённые Силы Республики и отправили его в ад для предателей. Я знаю, мне это в Центре патриотического воспитания сказали. Говорили каждый день, пока били в туалете и на заднем дворе во время прогулок. Знаете, сколько у меня шрамов с тех времён? Да у вас пальцев не хватит, чтобы их сосчитать. И всё из-за него. Всё потому, что мой дед предал родину, по его приказу были сожжены заживо тысячи людей в концлагерях, тысячи мирных жителей были растерзаны врагами Республики. Я каждый день это слышал: «Внук коллаборациониста. Преступное отродье». И каждый день воспитатели стояли рядом, пока дети возили меня по полу и плевали мне в лицо. Стояли рядом и одобрительно кивали. И ещё там была одна нянечка, Людмила Ивановна, она тоже стояла, но не кивала, она чуть-чуть плакала иногда, чтобы никто не видел. А я всё видел. А потом она заклеивала мне раны пластырем, который в те времена был в дефиците, и говорила, что, может быть, всё не так, как им кажется, и дед мой не был преступником, и вышла какая-то ошибка. Она всё твердила какую-то ерунду про то, что ни политические взгляды человека, ни страна его рождения ничего не говорят о том, хороший он или плохой. И что нормальному государству нужны разные люди – добрые и злые, умные и глупые, сильные и слабые, согласные и несогласные, и каждый должен иметь возможность найти в нём своё место и стать тем, кем хочет, не оглядываясь на остальных и без страха быть осуждённым за свои убеждения. Иначе, говорила она, это государство будет не настоящим, а лишь сказочным королевством за большой стеной, как в моей детской книге. Но я ей не верил. С чего это мне верить какой-то глупой нянечке? Я ненавидел деда, я проклинал его, я бил кулаками твёрдую, как камень, подушку и представлял себе, что это его лицо, и, если бы его не расстреляли, я бы сам, своими руками, душил его, пока он не перестал бы дёргаться. Как-то раз, кажется, это был мой день рождения, Людмила Ивановна спросила у меня, чего бы я хотел больше всего, и я ответил, что хотел бы только одного – самому убить своего деда. Она ничего не сказала, а взяла книгу – единственную вещь, которая у меня осталась из дома – и стала читать. И я постепенно успокоился. Нет, деда я не простил. Просто стал жить с этим, как с бородавкой на носу. Да, я преступное отродье, внук убийцы, но я не трус и не предатель, и я был готов сделать всё, чтобы доказать это. А потом Людмила Ивановна стала учить меня читать самому. В ЦПВ у нас сначала было чтение, но через пару лет его отменили, и я стал забывать буквы. Каждую ночь, когда все спали и камеры можно было отключить, мы читали одну и ту же книгу, пока я не вспомнил, как складывать буквы в слова, слова – в предложения, предложения – в мысли. Для неё это почему-то было очень важно. И у меня в голове тоже стали появляться мысли. И рисунки. А однажды Людмила Ивановна исчезла. Просто не пришла на работу, и воспитатели сделали вид, что её никогда и не было. Новая нянечка не заклеивала мне раны, но я уже сам научился это делать и научился давать сдачи. Бить быстро, сильно, точно и добивать, не давая подняться. Моя ненависть к деду была теперь в моих кулаках. Знаете, Егор Семёныч, я побил всех моих обидчиков, даже старших, и когда они корчились на скользком от крови и соплей полу в туалете, я плюнул им в лицо тем, что накопилось у меня за все эти годы. А потом я вырос, и меня забрали на войну…