– Ты так плохо выглядишь, Кирочка, – хлопотала мать Глеба, пододвигая гостье сладости в вазочке. – Угощайся вот! Это все учеба тебя так выматывает. И осень. Тебе бы витамины проколоть! Меня вот подлечили, и я готова теперь горы свернуть!

– Вера Николаевна, спасибо. Не хочу. Аппетита нет.

– Батюшки мои, Кирочка! Ну что ты! Исхудала вся! Глеб придет, тебя не узнает!

Кира, еле сдержав рвущийся наружу стон, произнесла:

– Да нет, я просто отравилась. Переболела, а желудок никак не восстановится.

– Не беременна ли ты, Кира? – вдруг спросила обеспокоенная женщина.

– Нет, к сожалению. Мне правда ничего не хочется, простите.

Она почти залпом выпила почти остывший чай. Немного помявшись, озвучила просьбу:

– Вера Николаевна! Если можете, сообщите мне сразу, когда от Глеба будет хоть какая-то весточка!

– Конечно, конечно сообщу! Я же тебе не рассказала, ведь этот Марк еще до того, как я в больницу попала, приезжал, хотел со мной поговорить, но не застал. Я в магазине, наверное, бын. ла, а мне соседи передали, что какой-то парень в форме был. Что хотел сказать, даже не знаю. И не позвонил ведь, – вздохнула расстроенно женщина.

Может и к лучшему, что не застал… Зато ничего лишнего не наговорил.

Пусть уж лучше Вера Николаевна на розы любуется.

– Простите, я поеду. Мне учить еще много, скоро зачеты.

– Кирочка, заезжай, как время будет.

Гнев душил. Отчего-то Кире казалось, что все неправильно, что так не должно быть. Хотелось закричать, все перечеркнуть, исправить, рассказать правду и найти, найти хоть какие-то доказательства! Но она понимала, что сердце Веры Николаевны может не выдержать, и прав ходить и рубить правду-матку она не имела. Да и этого Марка, по какой-то причине все же решившегося написать ей письмо о гибели Глеба, она ненавидела всей душой.

А потом, еще спустя пару недель, услышав по телевизору в новостях, что на границе уже несколько раз пытались обстрелять палаточные лагеря с беженцами, призрачная надежда разбилась вдребезги. И боль, с которой до этого момента она еще пыталась бороться, сожгла все внутри дотла.

Кира не смогла продолжить учебу. Она подала заявление о переводе на заочное, а когда через несколько дней ей позвонили из деканата и сообщили что одобрили перевод, собрала вещи и уехала домой к родителям.

Мать причитала, выла, ругалась. Отец молчал, но определённо был разочарован поступком дочери. Получалось, что все их труды, чаяния и надежды о том, что дочь выучится в ВУЗе и останется жить в большом городе, рассыпались прахом. Кира не стала ничего объяснять, не стала оправдываться. Она вообще не могла даже произнести те ужасные два слова, выжженные на сердце раскалённым тавро:" Глеб погиб! "

Теперь для нее жизнь словно остановилась. Не поставила ритм на паузу, не ушла в перезагрузку, а остановилась в своей предельной точке.

Кире не хотелось жить от слова совсем. Лишь стыд перед родителями и христианское, хоть и посредственное, но воспитание, все еще удерживали ее от последнего шага.

Ей было все равно, какой сегодня день, какая дата. Не хотелось есть и выходить из комнаты. Она целыми днями лежала на кровати, невидящим взглядом смотрела в стену, и даже слезные мольбы матери оставались лишь фоном.

– Чуяло мое сердце! – ругалась Кирина мать. – Чуяло, что не к добру эта твоя любовь! Ну что он сделал-то, хоть скажи, что? Обидел тебя? Изменил, бросил? Неужели стоит человек того, чтобы так по нему убиваться!

Кира молчала. Мать снова и снова принималась ее ругать, уговаривать, затем оставляла ненадолго одну, но боясь, что Кира сотворит недоброе, снова приходила и пыталась до нее достучаться.

Юрка приехал без предупреждения. Сначала долго разговаривал с матерью на кухне за закрытой дверью и только потом зашел в комнату к Кире. Сел на кровать, окликнул девушку, но она не реагировала от слова совсем. Он попытался поговорить с ней, но Кира не отвечала, продолжая бессмысленно смотреть в стену.

Со стоном Юрка схватился за голову, с силой сжимая кулаками волосы. Долго сидел на кровати, думал. Потом уехал.

В этот день Кира, едва передвигая ногами, вышла на кухню. Развела сладкий чай, выпила. Дождалась, когда придет мать и объявила:

– Не надо мама, никого ко мне впускать. Не надо. Я тебя очень прошу.

Безжизненный взгляд и черные круги под глазами, осунувшееся лицо, – мать понимала, что Кира, скорее всего, просто не хочет, чтобы ее такой видели.

– Кира, ну что же ты, доченька! Вот ведь, человек приехал, беспокоится о тебе, что ты учебу бросила, говорит, что вы друзья. Ну посмотри, какой вежливый, обходительный. И одет хорошо. Ну неужели на твоем Глебке мир сошелся! Душу ты мне уже всю вымотала! Смотреть не могу, как моя единственная дочь горем по какой-то сволочи убивается!

Кира резко встала, покачнулась, но вовремя схватилась за стул. Мотнула головой, не желая ничего больше слушать и ушла в свою комнату, оставив глотающую слезы мать одну.

Юрка снова приехал через день. Теперь уже привез пирожные, букет мелких хризантем, больше похожих на полевые ромашки, пару томиков книг, которые Кира хотела прочесть, но все не решалась купить.

Все это оставил на кухне и вежливо попросил хозяйку:

– Елизавета Андреевна, вы, пожалуйста, оставьте нас одних. Я хочу с Кирой поговорить серьёзно.

– Юрочка, конечно, не переживай. Я к соседям схожу! Только подними ее, смотреть сил больше нет, как она себя губит!

Кирина мать, перекрестившись и восхвалив небеса, быстро ретировалась из квартиры. Глупой женщиной она не была, вот только сил и слов, чтобы привести дочь в чувства, у нее уже не осталось.

Юрка зашел в комнату и включил свет. Открыл настежь окно, впустив в маленькую комнату холодный воздух.

– Кира, вставай. Нужно поговорить.

– Уходи, – просипела она, закрываясь с головой одеялом.

Юрка церемониться не стал. Он с силой сдернул с Киры одеяло, отшвырнув его в сторону. Схватил девушку, вытащил ее из кровати, и понес в душ.

Кира, ошалев от такой наглости, уперлась руками в грудь молодого мужчины, но сил сопротивляться совсем не осталось.

Юрка, продолжая удерживать Киру, открыл кран и поставил ее под душ. А после, решив привести девушку в чувства, крутанул рычажок с холодной водой.

Ожидаемо она должна была закричать, очухаться, заругаться в конце концов, но Кира только закрыла глаза и, сжавшись от ледяной воды, опустилась на дно ванной, свернувшись калачиком.

Юрка грязно выругался и завыл, как раненый зверь. Выдернул Киру из ванны, завернул дрожащую в полотенце, прижал к себе и неистово начал целовать. Он покрывал ее лоб глаза, щеки, губы короткими быстрыми поцелуями и говорил, говорил, говорил…

– Кира, милая, любимая, моя девочка, ну что же ты! Ну нельзя же так! Нужно жить дальше. Я не отпущу тебя, не брошу! Ты нужна мне, любимая моя, я без тебя не смогу, Кира!

Он стиснул ее сильнее, затем сорвал с нее мокрую пижаму, а с себя рубашку, успевшую промокнуть. Скинул брюки. Затащил Киру снова под душ, включил горячую, парящую воду, и встав вместе с ней под упругие, бьющие струи воды, принялся растирать ее холодную кожу.

Кира словно очнулась. Она вскрикнула забилась, расплакалась.

Но Юрка снова и снова ее целовал. И говорил о своей любви, сильной и крепкой, о том что он сделает ради нее все, что она захочет, что он подарит ей весь мир.

Юрку трясло. Он еле сдерживался рядом с любимой, такой хрупкой, нежной, красивой, его женщиной. Когда минуту назад он сдирал с нее холодные тряпки, то еще не думал, что от вида прекрасного совершенного тела так сорвет крышу. И теперь еле сдерживал себя, желая большего.

Но Кира снова вела себя, как безвольная кукла. Она принимала его поцелуи и ласки, но не отвечала. Не отталкивала. И ничего за все это время так и не произнесла.

Кровь бурлила в нем, сжимала виски, плоть горела огнем. Но такая победа ему была не нужна.