– Вроде да, – смущаюсь от этого вопроса, но затем приходит чувство сильнее, чем смущение – страх. – Надеюсь, он предпринял меры. Очень надеюсь!

Не хватало еще чем-нибудь заболеть для полного счастья.

Внеплановая беременность мне точно не грозит.

– Эх, жаль ты не сфотографировала его, – подруга встает, обиженно наблюдая, с каким аппетитом я вгрызаюсь в желтое, сочное яблоко. – Люблю высоких брюнетов.

– А я не люблю, – отрезаю, и встаю со стула.

Пора на занятия.

Горькая девочка со вкусом ягод на губах – вот она какая, оказывается. Могу понять, что нашел в ней отец.

Печаль синих глаз.

Надежду легкой улыбки.

Она ушла, пока я делал вид, что сплю. Торопливо собралась, стараясь не шуметь, но я услышал, как птичка вылетела…

Пусть летит!

Я знаю, где ее клетка.

– Как мать? – дед сидит, прислонив трость к своему любимому креслу, и буравит меня фамильным тяжелым взглядом. – До сих пор страдает?

– Страдает.

– Бабам лишь повод дай пострадать. И нашла из-за кого – из-за моего сынка, – дед сплевывает на пол.

В других эта привычка раздражает, но не в нем. Пожалуй, за всю жизнь я только его и мать любил. И отца, будучи совсем мелким, пока не понял, что сыном он меня не считает.

– Мама любит его. Больной любовью, одержимой, – неприятно об этом говорить, но и молчать тяжело. – Она меня с ума сводит. Нашла бы уже кого-нибудь другого, и перестала хоронить себя заживо.

Смотреть противно, как она по отцу убивается: не уважал никогда, не любил, женой не сделал. Просто ведь время проводил с ней все эти годы, а как надоела – ушел.

Выкинул, как износившуюся вещь.

И самое отвратительное: захоти отец обратно к ней вернуться – приняла бы обратно. После всего, что было, приняла бы…

– Оставь Лиану в покое. Лезть в бабскую голову себе дороже, – отмахивается дед. – А с отцом бы тебе примириться, ты у него один.

Надолго ли?

Вика – горькая девочка со вкусом ягод на губах. Ей двадцать, и она здорова. Родит отцу хоть десять детей… если я не обрадую семейство «верностью» молодой жены. Жаль, на камеру не заснял, но я до мелочей ее запомнил: шрам на бедре, три родинки на животе…

… дрожащие от испуганного наслаждения губы, и длинные ресницы, прикрывающие синеву глаз.

– Он меня не примет, – просто говорю я, ведь уже отболело это неприятие собственным отцом. – Ты не сказал ему, что я в городе?

– Тимур уехал в Петербург по делам фирмы. Я ему про тебя не говорил, но встретиться вам придется – у меня юбилей, если ты не забыл.

– И я приглашен, – полувопросительно-полуутвердительно киваю.

– Да, ты приглашен, – по-стариковски раздражается дед. – Праздник будет у Тимура, там всем места хватит. Что бы он там ни говорил – ты мой внук, а так как я глава семьи – мое слово закон.

И с этим не поспоришь. Слово Давида Ревазова – закон.

– Значит, я познакомлюсь с мачехой? – усмехаюсь, предвкушая «сюрприз», который я устрою Вике.

Она в обморок упадет от ужаса – дрожащая, слабая птичка.

– Хм, Ратмир, ты ее не обижай – Вику-то, – дед выговаривает строго и чуть смущенно, сам стесняясь неожиданной мягкости, к которой никто не привык – тем более он сам. – Она неплохая, в общем-то, девчонка. Молодая совсем, глупая. Картинки малюет, художничает.

Изо всех сил сжимаю губы, чтобы злые слова не вырвались: как-же, хорошая девочка! Увела отца от мамы, а затем изменила ему с первым встречным.

Просто идеал!

– Я буду паинькой, – произношу то, что хочет услышать дед.

И, разумеется, это ложь.

Вот только как мне поступить: рассказать ли отцу, разрушив его жизнь? Пусть возвращается к матери, раз она так любит его и ноги мыть готова.

Или придумать что-нибудь еще?

Рассказать я всегда успею.

– Ладно, дед, мне пора, – поднимаюсь из мягкого, низкого и жутко неудобного кресла, и дед тоже встает, опираясь на любимую трость с набалдашником в виде головы тигра. – Скоро бой, нужно готовиться.

– Куда уж дальше готовиться – вон, в синяках весь, – ворчит он для вида, но я понимаю – гордится. Видно это: по довольно прищуренным глазам, и уголкам губ, приподнятым в невидимой улыбке. – А еще чемпион! Позволил так себя отделать, тоже мне.

– Так я от ударов, как девка, не бегаю, – смеюсь, вспоминая последний показательный бой. – Дед, от ударов нужно защищаться, и бить сильнее. В этом я лучший.

– Чемпион, – соглашается дед удовлетворенно. – Весь в меня.

Скорее всего, в тебя.

Главное, чтобы не в отца.

– Разве ты не должна быть в клинике?

Отец обнимает, и я вдыхаю родной с детства запах.

Как же хорошо дома. Раньше меня раздражали массивные чехословацкие шкафы, обои в неизменный цветочек и ковер на стене в комнате родителей, который я не могла уговорить их снять.

А сейчас все это представляется таким любимым.

С радостью бы променяла холодный дом мужа на свою детскую комнату в двушке родителей. Вот только никто не позволит мне этого сделать.

– Вика, ну ты чего? – папа шепчет, чтобы не разбудить маму. Гладит по волосам теплой ладонью, и, если закрыть глаза, можно представить, что я снова маленькая. – Тебе ведь в больницу нужно, Тимур сказал…

– Я уже была, – отрываюсь от папы, и иду на кухню. – Все со мной в порядке.

Еще одна ложь. В клинике я не была, и идти туда не собираюсь.

Как отъявленная прогульщица позвонила, и сказалась больной. Глупо, но как же мне это надоело: клиники, анализы, правильное питание.

Забыться бы.

Да только плохо это заканчивается, судя по прошлому разу, за который я себя корить буду всю оставшуюся жизнь. Любимый муж, нелюбимый – а верность я ему обещала.

И, как всегда, солгала.

– Пап, может ты с Тимуром поговоришь? – решаюсь я поднять больную тему. – Он ведет себя глупо, отказываясь сдавать анализы. Я здорова, а вот он, возможно, нет.

– А сама что?

– Меня он не слушает, – отмахиваюсь от вопроса также, как Тимур от любых моих слов отмахивается.

Право же, зачем прислушиваться к жене? Да еще и карикатурной, как я: к блондинке и художнице.

Узнают – засмеют. А то, что не зазорно мужчине проверить свое здоровье, будучи жителем двадцать первого века – это очень умно, да.

– Я постараюсь убедить Тимура, – как всегда тихо и незаметно отвечает отец.

Не убедит. Но попытаться стоит.

– Ты счастлива с ним, милая?

Нет! Нет, папа, я не счастлива с Тимуром!

Вот только сама не понимаю, что мне нужно. Муж не бьет меня, прямо не оскорбляет, дарит дорогие подарки. В деньгах отказа нет, как и в капризах, на которые Тимур сквозь пальцы смотрит. Художка для него такой-же каприз, как и сумка Биркин.

Блажь.

– Да, я с ним счастлива, – кладу ладонь поверх отцовской, желая успокоить. – Тимура я люблю, как и он меня. Не переживай.

– Не могу, ведь ты моя дочь, – смеется папа, и кивает на остывающий чай. – Пей.

Оглядываю отца с затаенной болью в сердце: как же он постарел, а ведь ему всего сорок лет. Младше Тимура почти на десять лет, но выглядит намного старше.

А все из-за меня. И мама из-за меня заболела так, что неделями с кровати не встает.

– Пап, – снедаемая чувством вины гляжу на его подрагивающие пальцы, которыми он неуверенно держит ложку, – прекращай это. Я в безопасности, больше меня никто не тронет. Хватит… пожалуйста, хватит. Это невыносимо.

– Вика-Вика, вот будут у тебя дети – поймешь.

Если будут.

Хотя, даже мне, бездетной, дыхание перехватывает, когда я представляю, что моего ребенка похитили также, как меня девять лет назад.

Два долгих дня в комнате размером в восемь квадратных метров. До сих пор перед глазами желтые обои, ссохшиеся у белой двери, мерзко воняющий матрас, брошенный у батареи, и черная мужская куртка вместо одеяла.

И окно, заклеенное малярным скотчем во множество слоев, который я отдирала. И когда справилась, увидела стену, и выла от отчаянья.