Отвечает мне потемневший взгляд Рустама.
Взгляд, сфокусировавшийся на моих губах.
– Победа. Так и есть, – улыбается парень, словно не мне это говорит. А самому себе.
И убирает теплую ладонь от моего лица. Хочется потянуться следом, не прерывать этих прикосновений, которые так приятны – мне всегда не хватало ласки.
Тем более сейчас, когда я, кажется, один на один с этим миром.
И загнана в ловушку.
– Пойдешь со мной? – Рустам встает, и выжидающе смотрит на меня сверху вниз.
– Куда?
Парень лишь приподнимает бровь. Будто, итак, не ясно, куда.
И зачем.
Нужно отказать ему, поставить на место. Ткнуть броское, тяжелое, как оковы кольцо под нос, и выкрикнуть, что я замужем. Как он смеет намекать, что я способна согласиться?
Вот только перед глазами пустой, ненавистный дом, в который мне придется возвращаться и ждать мужа в полном одиночестве. А затем выслушивать оскорбительные эпитеты в свой адрес.
Пустоцвет.
Недоженщина.
Бракованная.
– Пойдем, – вкладываю свою ладонь в его, и поднимаюсь со стула.
Понимание того, что я совершила, приходит не сразу. Первое, что я чувствую, проснувшись ранним утром это солнечный луч – оранжевый, теплый, ласково скользящий по щеке.
Всегда любила раннее утро, которым мир просыпается, окрашивая теплым светом и полутенями землю. И профессиональным взглядом художницы, и романтичным взглядом юной девушки.
С улыбкой открываю глаза, и осознание приходит резко. Обрушивается яростным водопадом на душу: я изменила мужу.
Тимур – далеко не идеал, но отвечать ему пощечиной низко. А измена – именно пощечина, втаптывающая мужчину в грязь.
Как и саму изменщицу.
Тихо, стараясь не смотреть на вторую половину кровати, поднимаюсь, и собираю раскиданные вещи, которые одеваю на ходу. А затем, все же, замираю у самого выхода.
И смотрю на него – спящего парня, с которым провела эту безумную, горько-сладостную ночь: возможно, он красив, несмотря на шрамы и синяки, покрывающие его спину, грудь и руки.
Да, он красив.
И, надеюсь, мы больше никогда не увидимся.
– Привет, милая, – Тимур привычно мажет поцелуем по щеке, приветствуя меня. – Надеюсь, ты без меня не скучала.
Вопрос не подразумевает ответа. Лишь вежливую улыбку, которой я и одариваю вернувшегося из Питера мужа.
– Ты была в клинике?
– Да, – отвечаю, и внутри холодею, вспоминая, чем именно закончился тот день. – Я не бесплодна. Все анализы подтвердили это, детей я иметь могу.
– Но ты не беременна, – Тимур стоит у зеркала, и буравит меня своим отражением.
– Не беременна, – соглашаюсь со вздохом. – Мне сказали, что было бы неплохо и тебе пройти обследование. Мало ли…
– Ты в своем уме? – муж оборачивается, и слова его окрашены веселой злостью и недоумением, словно ему приходится с несмышленышем вести диалог. – Вика, напоминаю: у меня есть сын. Дело не во мне, а в тебе.
Естественно.
Так я и думала. Дело всегда во мне.
– Может, твой сын не такой уж и твой? – зло спрашиваю, и тут же жалею об этом, видя, как каменеет лицо Тимура от гнева.
– Я бы хотел, чтобы Ратмир был не от меня, но увы, – муж резко бросает галстук на кровать, – он от меня. Обратись в другую клинику. Наши врачи – шарлатаны. Пусть гормоны пропишут, или еще что, но ты должна родить мне, Вика. Должна!
Знаю, я должна. Тогда отец с легкой душой перепишет на мужа землю, богатую золотом и драгоценными камнями, на Урале – именно это прописано в брачном контракте: развод запрещен, брак скрепляется ребенком, и все имущество переходит Тимуру Ревазову.
Зря я согласилась на этот брак.
– Тимур, я согласна на другую клинику, но ты тоже должен обследоваться, – решаю настоять на своем впервые за долгое время. – Не во всех бедах женщина виновата, понимаешь?
– А ты понимаешь, что у меня есть сын – доказательство того, что я мужчина? – напускается он на меня. – Внешне Ратмир – моя копия, к сожалению. Да и после его матери были женщины, которые…
Муж не договаривает, но я прекрасно понимаю, что он хотел сказать. Были и другие женщины, которые доказывали Тимуру, что он мужчина.
А я, жена, не могу.
– Я схожу к другим врачам, – соглашаюсь, понимая, что спорить бесполезно.
С Тимуром Ревазовым не спорят.
– Ну и не парься, – Юлька подмигивает, и переключает все внимание на бутерброд с красной икрой, аппетитно поблескивающей оранжевым. – Было, и было. Это жизнь, детка.
– Ты не понимаешь…
– Да ладно тебе, все гуляют от благоверных, – подруга не выдерживает, и надкусывает лакомство, но продолжает говорить с набитым ртом: – Я тебе еще раз говорю – это жизнь. И всякое случается. А муж твой – старик, так что ничего страшного. О чем он не узнает – о том не нужно печалиться.
Хм, и зачем я поделилась с Юлей? Чего ждала?
Вряд ли осуждения. Она подруга, и даже если бы и подумала что-то подобное обо мне – вслух бы не сказала.
Но поддерживать подобное, и оправдывать – это слишком. Хотя в среде художников измены – проза жизни. Творческим натурам постоянно нужно подпитываться извне: художникам от натурщиц, артистам от коллег по цеху, гримеров и костюмеров, и так далее.
Думала, меня подобное не коснется, и что я не такая.
Слишком хорошо я о себе думала, как оказалось.
– Эй, ты же не расскажешь своему Тимуру о своем маленьком приключении? – тревожится подруга, и даже откладывает второй бутерброд, так и манящий сорвавшуюся с диеты Юлю.
– Не расскажу. Вряд ли он будет рад, – вздыхаю, представляя реакцию мужа на мое признание. – Уж точно не скажет мне о том, что это жизнь, и всякое бывает.
Бывает лишь у мужчин, которые полигамны по своей природе.
Женщинам положено быть верными, и рожать по указке.
– А, ну тогда я спокойна. А то кто тебя, святошу, знает, – Юлька отодвигает тарелку с моими бутербродами к краю стола, а затем сдается, и снова хватает вкусность. – Так ты не залетела еще?
– Нет, к сожалению.
Или к счастью. Как только рожу ребенка, обратного хода не будет. Слишком отец хочет для меня счастья – так сильно, что сделал все, чтобы сделать несчастной. А все из-за богатого ископаемыми клочка земли за Уральскими горами.
Не достанься он отцу в наследство, быть бы мне обычной студенткой со всеми вытекающими: вечеринки, парни, художественные выезды и прочие радости юности.
– Вообще, это так тупо, рожать ребенка в двадцать лет, – пускается обжора-подруга в сентенции. – То есть, понятно, что тебе двадцать один стукнет, если сейчас залетишь, но все-равно. Вот меня мать родила в девятнадцать, и что?
– Что? – послушно повторяю я, хотя с Юлей согласна.
– Да то, что не молодость у нее была, а кошмар! Нет уж, нужно сначала повеселиться, а годам к тридцати уже рожать, когда и в голове умные мысли будут, и воспоминания кое-какие накопятся.
– Юль, каждому свое, – спорю я из протеста. – Меня мама тоже в девятнадцать родила, но она никогда не жаловалась на жизнь. Папа ее на руках носил, помогал во всем.
За что и был прозван подкаблучником.
Оказывается, это стыдно – жене помогать по хозяйству. А уж дочерью заниматься, а не телевизор на диване смотреть – вообще не по-мужски.
– Слушай, – понижает Юля голос, – а ты не хитришь? Мне можешь признаться: таблетки пьешь, да? Ну, чтобы не залететь. А мужу свистишь, что не получается.
– Нет, Юль, я и правда не могу, – машинально оглаживаю ноющий в последние дни живот. – Может, врачи что-то напутали, и я бесплодна. Или дело в самом Тимуре, хотя у него уже есть ребенок. Но вдруг он чем-то болел, и стал бесплодным… не знаю, но проверяться он отказывается.
И гонит меня на гормональную терапию, благо все врачи, слыша об этом, крутят у виска.
– Дела, – тянет моя верная слушательница, с жадностью глядя на мое яблоко, которое я отдавать не собираюсь. – А с этим, с Рустамом ты… хмм… защищалась?
