— Наконец-то! А то ко мне со всех сторон пристают, отдайте билетик, пожалейте, умоляем, просим…

Она засмеялась, сузив глаза, но я оборвал ее:

— Можешь отдать билет. Я не пойду.

Вава даже поперхнулась.

— Что? Что ты сказал? Как, не пойдешь?

— Только что умер Таин отец.

— Умер, — повторила Вава. — Мне очень жаль, конечно, но, поверь, почему ты должен жертвовать собою, своими удовольствиями, не так уж щедро отпускаемыми тебе жизнью, и в честь этого грустного события отказаться идти в театр?

— Он только что умер, — повторил я.

Она сказала:

— Я сочувствую всей душой.

— Тая просила меня приехать.

— Так, ясно, — сказала Вава. — Ну, а если ты приедешь часа на два позже? Ведь она там, полагаю, не одна? Да? Я уверена, что не одна, и мать и, наверное, какие-нибудь родственники, соседи по дому, ведь все это случилось вовсе не неожиданно, не так ли?

— Да, — ответил я. — Не неожиданно.

— Тем лучше, — сказала Вава, хотя я не понял, почему она считает, что так лучше. — Так почему же ты должен жертвовать собою? Во имя чего? Ты что, воскресишь покойного? Если бы сумел его воскресить, я бы первая послала тебя поскорее туда, но ведь ты ничем никому не поможешь, а удовольствия, и большого удовольствия, лишишься и почему? Ради ложно понятого чувства долга?

Одним словом, она уговорила меня и я согласился с нею. Впрочем, соглашаются обычно те, кто в конце концов и не мыслит иначе поступать и сопротивляется лишь для формы.

Нет, не могу сказать, что я себя чувствовал совершенно спокойно. Пожалуй, спектакль, в котором блистал замечательный артист Аркадий Райкин, как-то потерял для меня в этот раз всю свою прелесть и обаяние.

Все кругом смеялись, и Вава смеялась, а я безмолвно и сосредоточенно глядел на сцену.

Временами Вава наклонялась ко мне.

— Валик, перестань, не думай ни о чем, слышишь?

— Слышу, — отвечал я.

— Правда, смешно?

— Правда, — говорил я и заставлял себя улыбнуться.

Во время второго действия я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Невольно обернувшись, я замер: на меня в упор смотрела Кораблева, завуч той самой школы рабочей молодежи, в которой раньше учился я и где до сих пор преподавала Тая.

Кораблева была из породы злых правдолюбцев, любивших всем и всегда прямо в лицо говорить неприятные вещи.

Не только учащиеся, но, я знал со слов Таи, многие учителя боялись ее, как она выражалась, неподкупной искренности, которой Кораблева несказанно гордилась и которая позволяла высказывать иной раз самые невозможные гадости прямехонько в глаза любому человеку.

И теперь, увидев ее крашенные в рыжий цвет редкие волосы, маленькие колючие глазки, устремленные на меня, я похолодел: надо же было встретиться с Кораблевой, да еще в такой вечер!

«Нет, эта встреча даром не пройдет», — мысленно решил я.

Спустя какое-то время я снова обернулся и снова поймал взгляд Кораблевой, казалось, она смотрела только на меня, а не на сцену. Узкий, неопрятно намазанный и недобрый рот ее был полуоткрыт, словно она пыталась сказать что-то мне из своего ряда.

Я опять отвернулся и опять подумал, что встреча эта добром не кончится.

Когда спектакль окончился, я довез Ваву до ее дома и мгновенно повернул на Котельническую набережную.

Я мчался по улицам, почти пренебрегая светофорами, хорошо, что был уже поздний вечер и на улицах становилось все меньше людей и машин.

Тая открыла мне дверь. Я поразился ее глазам, ставшим огромными на очень белом, очень маленьком, с кулачок, лице.

Она бросилась ко мне, обняла обеими руками.

— Ты, — прошептала она. — Я уже и не знала, что думать…

— Успокойся, родненькая, — сказал я, прижимая к себе Таю, — прошу тебя, не надо, побереги себя…

Но Тая не отрывала своего лица от моего плеча.

— Я же не могу плакать при маме и в то же время не знаю, что и думать, безумно волнуюсь за тебя, а тебя все нет и нет…

Слезы душили ее, голос прерывался. Так мы стояли в дверях, прижавшись друг к другу, она все говорила, говорила, и плакала, и опять говорила, а я чувствовал себя последней дрянью и боялся встретиться с нею взглядом, казалось, она глянет в мои глаза и все поймет разом.

В одном Вава оказалась права: Тая и ее мать не были одиноки, я увидел здесь Таину тетку и двоюродного брата, и соседей по лестничной площадке. Все они сидели за столом, тихо переговариваясь между собой, а Таин отец лежал в соседней комнате и дверь туда была плотно закрыта.

Спустя два дня были похороны. Разумеется, я старался как мог помочь Тае и ее матери: вместе с теткой я взял соответствующие справки в загсе и в поликлинике, заказал гроб, венок, автобус, сам ездил на Головинское кладбище, выбрал подходящее место для могилы…

Тетка после сказала Тае:

— Валентин у тебя золотой, все сам сделал в лучшем виде…

Тая благодарно взглянула на меня, а я снова почувствовал себя подлецом из подлецов…

Прошло несколько дней, все это время Тая продолжала жить у матери, и я приезжал к ней после института.

Однажды, когда я приехал к ним и Тая кормила меня обедом, неожиданно явилась Кораблева.

— Таинька! — воскликнула она, еще с порога протягивая ей руки. — Деточка, я только что узнала о твоем горе!

Она обняла Таю, потом, завидев Таину мать, бросилась обнимать ее. Затем уселась рядом со мной, скользнув по мне колючим коричневым глазом.

— Я уезжала в Киев, только вчера приехала, — сказала она, — когда это случилось?

— Двадцать третьего, — ответила Тая, ставя перед ней чашку с дымящимся чаем.

— Двадцать третьего? — переспросила Кораблева и отодвинула от себя чашку. — Нет, ты серьезно? Это точно, что двадцать третьего?

Тая чуть заметно сдвинула брови. Вопрос Кораблевой звучал по меньшей мере бестактно.

— Как раз двадцать третьего, поздно вечером я уехала в Киев, — продолжала Кораблева. — А до того была в театре эстрады, на Райкине…

Она взглянула на меня. Маленький свирепый рот ее дрогнул в улыбке, обнажив редкие, очень мелкие зубы. Я понял: сейчас, сию минуту произойдет взрыв.

— Твой муж не даст мне соврать, мы с ним вместе были в этот вечер в театре…

— Вы что-то путаете, Валерия Петровна, — сказала Тая.

— Конечно, путает, — подхватила Таина мать. — Ведь в этот вечер скончался наш папа…

И вытащила из кармана платок, прикрыв им глаза.

— Постойте, — сказала Кораблева, с трудом сдерживая довольную улыбку, которая стремилась все шире расползтись по ее лицу. — Дорогие мои, я все понимаю, но режьте меня на куски, а я от своего не отступлю…

Это была любимая присказка Кораблевой, знакомая всем, кто ее знал и с кем она общалась, вернее, кому выпаливала в лицо свои колкости.

— Режьте меня на куски, — сказала она. — Но я видела в этот вечер вашего Валю в театре эстрады, он сидел в восьмом ряду, а я в одиннадцатом, и он еще был с какой-то дамой, прямо скажем, немолодой, но основательно накрашенной. Что, Валя, разве я неверно говорю?

Да, мои предчувствия оправдались, встреча с Кораблевой не прошла бесследно.

— Что ж ты молчишь? — не отставала она от меня. — Ты же знаешь, я всегда говорю правду. Скажи, я не ошиблась? Ведь нет?

Я ответил:

— Нет, не ошиблись.

Что еще мог я сказать? Правдолюбивая Кораблева окончательно сразила меня и теперь откровенно наслаждалась своей победой.

— И ты меня видел, — продолжала она неумолимо. — Я еще удивилась, почему это ты видишь меня и не здороваешься? Или, может быть, мартышка к старости…

Она не докончила, придвинула к себе чашку, шумно отхлебнула уже остывший чай.

Мы все молчали. Тая вынесла на кухню грязные тарелки, потом вернулась снова, держа в руке чайник.

— Валерия Петровна, я вам подолью горячего чаю. Хотите?

— Не откажусь, — ответила Кораблева и, пока Тая наливала ей в чашку горячий свежезаваренный чай, заговорила снова: — Со мной лучше не связываться. У меня память хрустальная, все сразу отражает. Уж если я сказала — двадцать третьего, значит, двадцать третьего, это уж, будьте спокойны, как в аптеке! Значит, Василий Прокофьевич скончался двадцать третьего же? Когда? Утром? Днем?