Тетя Зина между тем ничего не замечала. Расцеловалась с матерью, с Таей, потом подошла ко мне.

— Здравствуй, милый мальчик, — сказала она.

— Здрассте, — ответил я и отвернулся от нее.

Мимоходом я увидел, как Таино лицо мгновенно вспыхнуло, яростно сверкнули глаза.

Но тетя Зина ничего не желала замечать. Приподнялась на цыпочки, я же много выше ее ростом, и попыталась обнять меня, но я поспешил освободиться от ее объятий. Тетя Зина (недаром ее в семье считали недалекой) обернулась к матери, спросила огорченно:

— Что с ним, Никуся?

— Не обращай внимания, — ответила мать. — Плохой характер играет…

Тетя Зина заискивающе улыбнулась.

— Правда?

Мать посмотрела на меня, глаза ее за стеклами очков казались необычно злыми. Она медленно отчеканила:

— Напряги свои актерские способности, Валя. Ты меня, надеюсь, понял?

— Понял, — сказал я. — Только мне почему-то неохота напрягать свои актерские способности.

— А я требую! — мать слегка повысила голос.

— Успокойся, Никуся, не кричи на него, — сказала тетя Зина. — Он же хороший мальчик!

Она подошла ближе и стала гладить меня по плечу, по-прежнему улыбаясь искательной, какой-то удивительно нелепой улыбкой.

Я не выдержал, закричал:

— Отстаньте от меня, я вас не выношу! Неужели вы не понимаете, что вас все терпеть не могут?

Тут мать вмешалась, закричала что есть сил:

— Вон! Сию же минуту вон отсюда, немедленно!

И я убежал. Отправился в следующий подъезд, там жил Мика, мой школьный товарищ, и остался у него ночевать и вернулся домой только к вечеру, на следующий день.

Матери не было дома, Тая сидела на кухне, разложив тетради своих учеников на кухонном столе. В кастрюле, на плите, варилось мясо.

— Привет, — сказал я. Она подняла голову, но не ответила мне.

— Я сказал — привет!

Я попытался было обнять ее, она оттолкнула меня.

— Перестань, Тайкин, — сказал я и улыбнулся.

Я любил улыбаться, сознавая, что улыбка моя и в самом деле, как писал Лебедев-Кумач, флаг корабля, что мне идет улыбаться и я сразу же могу расположить любого, стоит мне только улыбнуться.

Правда, мне невольно подумалось в этот момент, что тетя Зина тоже постоянно улыбается и мать считает, что у нас с нею похожие улыбки.

Это меня несколько, признаюсь, охладило, и я перестал улыбаться.

Тая, надо сказать, никакого внимания на меня не обращала. По-прежнему сидела, опустив голову, правила красным карандашом исписанные страницы тетрадей, должно быть, проверяла классные сочинения своих учеников.

Но я не привык отказываться от намеченной цели и на этот раз тоже не захотел отступать.

— Тайкин, — сказал я нежно, мне вовсе не нужно было притворяться нежным, потому что она нравилась мне всегда и во всем. — Тайкин, маленький мой, почему ты дуешься? Думаешь, я где-то был? Да? Я ночевал у Мики, можешь у него спросить и у его мамы, она нас обоих пельменями угощала, причем своими, домашними пельменями, а не теми, какими ты угощаешь, из Елисеева или, в крайнем случае, из соседнего диетического.

Тая подняла глаза, глянула на меня исподлобья. Я подумал с гордостью: «Черт побери, а у меня жена что надо! Первый сорт!»

— А я о тебе вовсе не беспокоилась, — сказала Тая. — Я ужасно зла на тебя!

— Ты? Зла? Я засмеялся.

— Неужто ты умеешь быть злой?

Она резко ответила:

— Это все совсем не смешно!

— Что не смешно? — спросил я.

— То, что случилось.

И пошла и пошла. Добрых двадцать минут она буквально избивала меня острыми, колючими словами. Тут было все вместе: я — эгоист, невоспитанный и безжалостный, который разрешает себе грубить и оскорбляет беззащитного человека, в какой-то мере зависящего от меня, ей совестно, так, словно это она, а не я оскорбил тетю Зину, и она не желает разговаривать со мной, ей противно глядеть на мое лицо. И она уверена, будь на месте тети Зины некто с положением, ученый или генерал, или еще кто-то, я бы никогда не позволил себе так вести себя, был бы тише воды, ниже травы, зато перед тетей Зиной, которая не в силах ответить и постоять за себя, я выкомариваюсь, и это ужасно, это мерзко и непростительно…

Сперва я хотел было обидеться на нее, в конце концов какое она имеет право так долго и жестоко выговаривать мне?

Потом подумал и решил: «Надо во что бы то ни стало помириться! Ни к чему ссориться с такой хорошенькой женой да еще из-за кого? Из-за какой-то идиотки?»

Я добился своего. Правда, не сразу. Выслушал Таю до конца и не возразил ей ни единым словом. Потом ушел и вернулся домой поздно вечером. Она еще не спала, сидела перед зеркалом, расчесывала волосы щеткой на ночь.

Я произнес грустно:

— Если бы ты знала, как мне худо!

Она промолчала.

Я сел напротив нее, устало свесив руки, тогда на ладонях набухают жилы и руки кажутся какими-то беспомощными, старыми.

Глаза мои были потухшими, губы скорбно сжаты.

Я провел ладонью по лбу, устало вздохнул.

— Пожалей меня, Тайкин…

Эти слова я произнес очень тихо, почти шепотом. Я бил наверняка. Я знал, что она не выдержит. И она не выдержала. Спросила:

— Что с тобою?

— Худо мне, — повторил я, по щекам моим покатились слезы.

Мать считает меня хорошим артистом еще и потому, что я могу в любое время, абсолютно безо всяких причин, выжать слезы из глаз.

Я раза два тихо всхлипнул и все ниже опускал голову, как бы стыдясь собственных слез. И мой расчет оправдался, потому что сердце не камень. И Тайка меня все-таки любит. Она же призналась как-то, что все видят голого, а она все же короля.

Мы помирились. И с матерью я тоже помирился. И когда тетя Зина пришла в следующий раз (его не надо было долго ожидать), она как ни в чем не бывало поцеловала меня, и я был с нею обворожительно ласков, так, как я умею, и все было хорошо, по-семейному, так, как нравится моей жене, Тайке.

А палатку я все же купил. Сперва в долг, потом как-то признался матери:

— Выручай, Эйнштейнчик, тебя умоляет единственный твой, единокровный и единоутробный сын…

Мать выручила. Я знал, иначе и быть не могло.

Я перешел на третий курс, и мы задумали с Тайкой в августе после моей практики в иностранной библиотеке отправиться на юг, в Пицунду.

Ехать решили на машине, на берегу моря разбить палатку и пожить две-три недели в полном покое, вдалеке от шума городского и курортной суеты, только вдвоем, а кругом море, песок и сосны. И небо над нами. И мы двое. И все.

Однако мечтам нашим не суждено было сбыться. В середине июля серьезно заболел Таин отец. Был он самый обыкновенный человек, в общем-то заурядный на все сто, работал испокон веков в Министерстве пищевой промышленности, начав там трудиться еще в ту пору, когда министерство было наркоматом, считался опытным бухгалтером.

О таких, как он, на юбилеях и во время проводов на пенсию или даже, чего греха таить, на похоронах говорят обычно самые похвальные слова — и работники-де они превосходные, и семьянины замечательные, и товарищи прекрасные. Вообще образцы тружеников, пример всем окружающим. Одним словом, радуйтесь, что подобные индивидуумы живут среди нас, плачьте, если таковых не находится…

В те редкие дни, когда мы вместе с Таей приходили в гости к ее родителям, я немилосердно скучал, ибо с отцом ее мне было просто не о чем беседовать, даже ее мать, по правде говоря, довольно вздорная и капризная дама, вконец избалованная своим покладистым мужем, все-таки казалась мне более занимательной и заслуживающей внимания, чем он. Выходя от них, я немедленно забывал о том, что говорил Таин отец; и настолько прочно забывал о его существовании, что, кажется, повстречайся он мне сразу же после того, как я был у него дома, вряд ли я сумел бы узнать его…

И вот с ним, с этим добродетельным и скучным человеком, случилась беда: на него обрушилась тяжелая болезнь — опухоль в области живота. Его положили в больницу, сделали операцию, примерно через десять дней выписали. Тая поехала за ним и привезла домой.