Мы сидели с Лошадью в лоджии, было начало сентября, еще по-летнему тепло, даже душно, и только виноградная лоза из ящика, недавно зеленая, сочная, стала золотистой и редкой, как оно и полагается осенью, и деревья, растущие внизу, возле дома, были все в желтых, по-осеннему ломких листьях.
Лошадь поставила передо мной миску с крыжовником.
— Ешь, последний, — сказала она. — Вчера Мурзилка была у деда на даче и собрала остатки.
Крыжовник был очень сладкий, с тонкой кожицей.
— Вкуснотища! — сказал я.
— Еще бы, — ответила Лошадь. — У деда на даче крыжовник всяких сортов, а этот самый лучший, только я забыла название.
— Неважно, — сказал я. — Дело не в названии, важно то, что он вкусный и последний…
— Да, что есть, то есть, — согласилась Лошадь. — Больше уже не будет до будущего года. А ты знаешь, что Пушкин больше всего любил крыжовенное варенье?
— Разве? — спросил я. — А ты откуда знаешь? Он что, сам тебе признался, что любит именно такое вот варенье?
Лошадь пожала плечами.
— А ты что, не можешь себе представить, что я об этом просто-напросто прочитала в книге?
— Почему же не могу? — ответил я. — Могу.
Солнце светило прямо в глаза. Я отвернулся.
— Не отворачивайся, — сказала Лошадь. — Погляди напоследок на солнышко, скоро уже начнутся дожди и холода.
— А ты откуда знаешь? Тоже прочитала где-нибудь? — съязвил я.
— Как же, в «Вечерке» прогноз погоды на сентябрь.
Я засмеялся:
— Неужели ты веришь всем этим предсказаниям? Ведь прогнозы погоды предназначаются для самых доверчивых остолопов.
— Ну, знаешь, — сказала Лошадь, — это уже удар ниже пояса.
— Вот уж нет, — запротестовал я. — Просто я говорю прямо и безыскусно то, о чем думаю, а так поступают далеко не все, можешь не сомневаться…
Я поймал себя на том, что все время говорю безостановочно, о чем угодно, лишь бы не молчать. Я ужасно не хотел молчать, потому что тогда пришлось бы думать о том, о чем не хотелось думать.
Я ни за что не стал бы делиться с Лошадью. Разумеется, мы друзья, нас связывает многое, мы ведь когда-то в один день поступили в первый класс, и сидели за одной партой, и вместе готовили уроки дома.
И Лошадь часто говорила мне:
— У меня от тебя нет секретов…
Я бы не мог так сказать. У меня появился секрет, может быть, самый большой в моей жизни, но он принадлежал только мне одному. И я решил никому никогда не говорить ни слова о нем…
Несколько дней тому назад мама вызвала старика к себе. А я пошел за хлебом и вернулся тогда, когда их беседа, как видно, была в разгаре. Старик кричал что есть сил:
— Это неправда! Скажи, что это неправда!
И мама отвечала ему тихо, но отчетливо, отделяя одно слово от другого:
— Правда, Игорь, самая чистая правда…
Я хотел было войти в комнату, вмешаться в разговор, дескать, о какой такой, правде толкуете, дорогие мои родители, но тут старик произнес то, что разом, в один момент, остановило меня.
— Я не верю, что Юрка не мой сын, это ложь, придуманная тобою с ходу, только никак не пойму, почему!
— Это правда, — снова повторила мама, — Его отец не ты, понял?
— А кто же?
— Вот этого я тебе не скажу, — сказала мама.
Я тихо открыл дверь, вышел на площадку, постоял там немного, чтобы прийти в себя; выходит, мой старик вовсе не отец мне? В таком случае кто же мой отец?
Это была самая настоящая неожиданность. Вдруг узнать, что мой старик чужой. Тут было над чем задуматься…
Они развелись, мои родители, когда мне было около восьми лет. Развелись вроде бы тихо, пристойно, разменяли квартиру, но остались в добрых отношениях. Старик бывал у мамы, правда, нечасто, иногда в будние дни заходил за мной, и мы шли с ним гулять, в кино или в зоопарк. Однако чаще всего мы встречались у бабкина. Так уж повелось, что я приходил к ней по субботам и оставался иногда и на воскресенье.
Бабкин мой, в общем-то, неплохая, в достаточной мере неназойлива. Лошадь говорит, что она обладает редким качеством — чувством такта.
Бабкин никогда не засыпает меня вопросами, не лезет в душу. Даже мама считает ее легким человеком в общежитии. А мама редко говорит хорошо о людях, обычно умеет в ком угодно отыскать что-нибудь отталкивающее или просто смешное. У нее глаз острый, далеко не добрый, но к бабкину она относится вполне терпимо.
Старик у меня веселый, у него в достаточной мере развито чувство юмора, и он не обижает попусту. Теперь, когда я уже вырос, мы реже ходим с ним вместе в зоопарк или в кино, вернее сказать, почти не ходим. Случается, что он приходит к бабкину, а я или вовсе в этот раз не прихожу к ней, или тороплюсь уйти по своим делам, и он не обижается, не нудит, не забрасывает вопросами, куда идешь, надолго ли, скоро ли придешь; впрочем, бабкин тоже ни о чем меня не спрашивает. Одна мама любит влезать во все.
Я постоял немного на площадке, потом стал открывать дверь.
Открывал нарочно долго, гремел ключами, и, когда вошел в комнату, старик и мама сидели друг против друга как ни в чем не бывало.
Я сказал:
— Кроме бородинского, не было никакого.
— Вот и ладно, — сказала мама.
Поглядеть на них со стороны, вроде бы все в порядке. Мама и старик курят, оба улыбаются мне. Я спросил старика:
— Так как, пошли в кино?
— Пошли, — сказал он.
Мы еще несколько дней назад сговорились вместе пойти сегодня в кино.
Мама посмотрела на меня, перевела взгляд на старика. А мне вдруг расхотелось идти. Захотелось с ногами забраться на свою кушетку, погасить свет и в темноте основательно обо всем поразмыслить.
О том, что довелось услышать, о том, как все будет, как все сложится, и что мы все трое будем делать, и правда ли, что мама сказала, или это она все просто придумала ни с того ни с сего…
Я сказал:
— Иди один, мне чего-то не очень…
Старик не стал меня уговаривать.
— Как хочешь…
— Пойду почитаю, — сказал я, — мне дали на два дня книжку — первый класс!
— Что за книжка? — спросила мама.
— «Пещера Лейхтвейса», у нас в классе на нее очередь.
Мама презрительно подняла брови.
— Дикая халтура. Мне было бы жаль тратить на нее время.
— А ты что, разве читала про эту пещеру? — спросил я.
— Когда-то очень давно, даже уже не помню когда…
В другое время я бы воскликнул торжествующе:
— Значит, ты все-таки читала!
Но сейчас мне и говорить-то не хотелось. Ни о чем. Хотелось молчать и думать. И все, и ничего больше.
Я долго не мог заснуть в тот вечер, все время думал об одном и том же: неужели мама сказала правду? Неужели так оно и есть?
Лишь под утро я не то задремал, не то просто забылся немного; очнулся я от резкого маминого голоса:
— Юрка, ты опоздаешь в школу! А ну, быстро!
Я мгновенно открыл глаза, снизу вверх глянул на маму, она, видно, только что умылась, на ее бровях и висках поблескивали капли воды, щеки были свежие, как бы с мороза.
— Сейчас, — сказал я и быстро вскочил с постели.
Потом мы сидели с нею, как обычно, на кухне, завтракали, перебрасываясь короткими словами. Она была такая, как всегда, ровная, деловитая, надавала мне кучу поручений, это она любила: как только приду из школы, чтобы первым делом полил цветы, потом пошел в прачечную за бельем, потом купил молока и кефира и заплатил на почте за междугородные разговоры по телефону, которые она наговорила еще в апреле и все никак не могла собраться оплатить.
В другое время я бы сказал ей:
— Что бы ты делала без меня?
Но сейчас я молча выслушал ее, а она командовала своим звучным, хорошо поставленным голосом и в то же время глядела на себя в зеркало, производя, как я называл, последний осмотр: взбивала волосы надо лбом, мазала губы бледной помадой и, открыв рот, вдумчиво вглядывалась в свои зубы, как будто бы ее желтые от никотина зубы могли за ночь стать белоснежными, как вершина Эльбруса.
В другое время я бы наверняка сказал бы:
