За дверью кромешный ад. Впереди, в нескольких сотнях метрах, там, где пролегала линия обороны, земля выворачивалась наизнанку. По всей ширине участка, находившегося в ведении дивизии, и дальше выросла стена огня – полыхающий живой лес, из чащи которого встают новые и новые яркие вершины. Стена колышется и скачками все ближе подбирается к людям, изрыгая перед собой клубы сернистого чада. Капитан оборачивается – лицо искажено жуткой гримасой. Он кричит. Но голос его тонет в оглушительном реве. Одним прыжком он влетает обратно в блиндаж, который сотрясается так, словно его тормошат могучие руки великана. В единогласном реве ничего не разобрать: сплошной распирающий вопль. Харраса отбрасывает в угол. Он еще успевает заметить, как разлетаются в щепки балки, как потолок и стена наползают друг на друга и смешиваются. Потом блиндаж заполняет удушливая пыль, свинцом растекающаяся по легким. Свет гаснет. Харрас зарывается с головой в маскхалат, прикладывает кулаки к ушам и давит изо всех сил, зубы яростно стучат, тело трясет как в лихорадке. Он смутно чувствует, как кто-то на него налегает и судорожно пытается уцепиться. Руки заливает что-то теплое.

Когда он снова решается поднять глаза, уже светло. Над опрокинутым столом ссутулился Гузка – ноги широко расставлены, каска сползла на бок, – весь белый, словно припудренный мукой. Боковая стена наполовину обрушилась, наверху зияет дыра, откуда вместе с дневным светом в блиндаж проникают клубы снежной пыли. Показался дощатый потолок, с него непрерывной струйкой сыплется земля. Вместо пола куча обломков. Из-под комьев земли, одежды, досок и аппаратуры является фигура, нервно хватает руками воздух, медленно встает на ноги. Это связной, один из двух.

Харрас освобождается от придавившего его тела. Оно как резина – легко поддается, заваливается назад, обмякает. Это фельдшер. Он мертв.

Адский концерт бушует, не унимаясь. Харрас снова в своем углу. Органы чувств постепенно отказывают. Он больше ничего не ощущает, воля капитулирует. Тело исступленно вторит тряске и оглушительному гулу земли. Челюсть отвисает, голова болтается туда-сюда и ритмично ударяется о стену.

Никто не знает, как долго они просидели. Десять минут, час или два? Кажется, вечность. Вдруг все трое вскидывают головы. Что-то изменилось. В ушах еще шумит и свистит, нервы напряжены, как натянутые струны. Но снаружи все стихло, и тишина эта невыносима…

Раздаются торопливые шаги.

– Мотаем! – кричит охрипший голос. – Рвем отсюда! Они идут!

Капитан хватает автомат, на негнущихся ногах пробирается к выходу вверх по ступеням, мимо безжизненного тела, выскакивает на улицу, выпрямляется и застывает, потрясенный увиденным. А видит он землю, насколько хватает глаз – землю цвета глины, покрытую черными пятнами, – в разгар многоснежной зимы, изрытое воронками поле, напоминающее лунный ландшафт. Харрас кидается вслед. Добравшись до верхней ступеньки, осторожно переваливает через порог. Связист за ним. Высоко в небе ухают раскаты тяжелой артиллерии и уносятся далеко в тыл. Но впереди идут они, плотным белым строем размеренно ступают по бурой земле русские, выпрямившись в полный рост как на плацу. Ряды разрежены белыми тушами танков, из которых колом торчат отороченные мехом фигуры, техника то притормаживает, то снова движется вперед. Стрельба почти улеглась. Но вот откуда-то сбоку зашелся астматическим беспомощным кашлем пулемет, одинокая очередь. Впереди что-то мгновенно вспыхивает, и воздух разрезает хлесткий металлический звук. “Будто кулаком заехали”, – думает Харрас, вытирая с лица липкое вязкое нечто. И видит: метрах в шести, где еще секунду назад стоял капитан, теперь только половина человека – пара ног до пояса, и эти ноги медленно, очень медленно валятся вперед…

Харрас ревет как раненый бык. Вскакивает и несется прочь недюжинным шагом, сигая через воронки и ямы. Что-то с шумом проносится возле самой его головы, воздушная волна отбрасывает на землю, и на несколько секунд Харрас теряет сознание. Но вот он снова на ногах и бежит зигзагами дальше. Он все еще кричит, и колотящееся сердце цепляется за этот крик, что прибавляет уверенности – значит, он еще жив. Позади остаются обломки автомобиля, разбитые орудия, мертвые, которыми усеяно все вокруг. Глаза ничего этого не видят. Только две ноги – то медленно подкашиваются, то снова стоят, и снова медленно оседают…

Харрас несется вниз по склону. И тут его ловят за грудки.

– Ну и ну! – говорит спокойный голос. – Кажись, парень спятил!

Харрас чувствует чужую крепкую хватку, и тут силы ему изменяют. В глазах темнеет.

Из серой пелены тумана поднималось бледно-красное зимнее солнце, пророча морозный безоблачный день. В воздухе висело напряжение. На западе гремели раскаты битвы. По дороге из Ново-Алексеевки в Дубининский, в обычное время почти пустынной, сновали туда-сюда мотоциклетки и автомобили, отряды пехоты и грузовики малыми колоннами тянулись на восток. Но в блиндажном городке все роилось и жужжало, как в пчелином улье.

Пережитое за последние два дня глубоко потрясло обер-лейтенанта Бройера. Душа его терзалась смутными сомнениями и горькими вопросами. Вот только времени на то, чтобы их осмыслить, не оставалось – события следовали друг за другом плотной чередой. Бройер болтался в этом вихре, как корабль без мачты и кормила. А сегодня чуть свет позвонил в корпус. Трубку снял адъютант. Не скрывая сквернейшего настроения, он давал односложные ответы. Да, русские наступают. Подробности пока не известны, оценить обстановку не представляется возможным. Бройер почувствовал, что теряет терпение. Потребовал соединить его напрямую с ротмистром.

– Граф Вильмс? – раздалось на другом конце. – Нет его здесь больше!

– Как нет?! Что это значит?

– Вылетел несколько дней назад… Нарочным от армии!

Бройер положил трубку. Услышанного оказалось достаточно. Вот как, значит, обстояли дела.

Около обеда звонок из штаба дивизии: “Зайдите-ка срочно ко мне!” Подполковник Унольд наконец-то перебрался в новый блиндаж. В обшитом досками помещении с большими широкими столами, на которых разложены оперативные карты, топтались группкой: Унольд, Энгельхард и старик Эндрихкайт, а в углу мялся маленький человечек в непомерно широком плаще, замызганном и рваном. Из-под каски торчало серое заросшее сантиметровой щетиной лицо. Бройер испугался, узнав Лакоша, своего водителя.

– Вот и наш фруктик! – Унольд небрежно протянул обер-лейтенанту руку. – Что я вам говорил! Этот малый – дезертир, хотел переметнуться к врагу. Случай совершенно ясный. Сам во всем сознался.

Бройер, не отрываясь, смотрел на подполковника.

– Но это невозможно! – заикнулся он.

На бледном лице Унольда появилась наглая усмешка.

– Не верите, сами спросите!

Бройер перевел глаза на Лакоша. Видок у парня и вправду плачевный! Наверняка несколько дней ничего не ел.

– Это правда, Лакош? Вы собирались дезертировать, перейти на сторону врага?

Коротышка грустно посмотрел на обер-лейтенанта, но не смутился.

– Так точно, господин обер-лейтенант, – спокойно ответил он.

– Хотели, значит, спасти свою шкуру и предать всех, кто здесь?.. Уму непостижимо!

Паренек отвел глаза. Он молчал.

– Нет, господин подполковник, – снова обратился Бройер к Унольду, – это совершенно исключено! Просто человек немного не в себе… Я ж его как облупленного знаю! Да и для господина подполковника не секрет, что Лакош бравый солдат. Ну, нервы сдали… С кем не бывает… Все мы…

Бройер умолк. Унольд испытующе смотрел на него, слегка прищурив глаза и поглаживая рукой уголки рта. Потом повернулся к Эндрихкайту, тот до сих пор не проронил ни слова и только потихоньку потягивал трубку.

– В старый блиндаж его! – распорядился Унольд. – Без света! Заприте хорошенько и поставьте возле двери часового… И чтоб никто с ним не разговаривал! Да, проследите еще, пусть вынесут оттуда все металлические предметы! Этот хитрец на все способен!