И тут он [Айхерт – К. Г.] видит нечто, что заставляет его прищуриться и нагнуться к земле. Справа и слева от треклятой дороги он видит странные знаки. Вон торчит из-под снега одинокая лошадиная нога – а чуть подальше другая, а вон там пирамида, сложенная из одних костей, и венчает ее осклабившийся в улыбке череп… Дальше слева как кол в сугробе – боже правый – да это же целый человек! Голова зарыта в землю по самые плечи – стойкий оловянный солдатик во время оно, ноги-свечки метят в небо. На оголенных грязно-желтых ступнях лежат нежные ажурные салфеточки из снега. Водитель заметил смятение Айхерта.
– Костяная дорога, – говорит он, хотя его ни о чем не спрашивают. – Помечаем ее постоянно, иначе снегом занесет. Всякую деревяшку только воруют сразу, и до ходулей лошадиных нынче тоже немало охотников…
Таких людей, как капитан Айхерт, в вермахте величали “старыми кадрами”. Когда разразилась война, он служил уже двенадцать лет. За это время сердце его сделалось твердым как камень. Но сейчас оно трепетало от ужаса[92].
Тогда в исторической комиссии полыхали жаркие дебаты о литературном наследии Западной и Восточной Германии, посвященном Второй мировой войне и, в частности, Сталинграду. Роман Генриха Герлаха как нельзя более кстати отвечал этой теме, однако наш обмен мнениями о нем не вышел за рамки приватных бесед. Члены комиссии придерживались различных позиций по поводу того, как удачно связать западные и восточные биографии, судьбы, коды и опыты. После 12-го конгресса Союза немецких писателей в 1994 году Генрих фон Эйнзидель вышел из комиссии, он окунулся в политику и в октябре был избран в Бундестаг в качестве кандидата от партии ПДС по Саксонии, где работал до 1998 года”[93].
Я потерял графа фон Эйнзиделя из виду, но после ахенского конгресса 1994 года возобновил контакт с другим литератором, Эрихом Лёстом, с которым познакомился четырьмя годами раньше. Его дебютный роман “Оставшиеся мальчики” – тоже о войне – увидел свет еще в 1950 году, автору тогда исполнилось всего 23 года! Так же как и у Герлаха, речь в “Оставшихся мальчиках” идет о пережитом во время войны опыте, о страхе солдат, о безвыходном положении, в котором оказались те, кого заставляли убивать, а после обрекли на смерть. В книге подробно рассказывается о судьбах вчерашних школьников в последние годы войны. О бесчеловечной муштре и постоянных унижениях, о пришедших им на смену фронтовых ужасах, о крушении иллюзий и отчаянии. Роман Лёста увидел свет под Рождество 1950 года и был уничтожен критиками Tägliche Rundschau, ежедневной газеты Советской военной администрации в Германии (СВА). В разгромной рецензии говорилось:
Допустим, точка зрения Лёста была типична для сотен тысяч солдат. Но если автор считает, что его убогая точка зрения единственно возможная, этому есть только одно объяснение – молодость. Между тем прошло уже пять лет, и сегодня больше неуместно писать о войне в столь “объективном” тоне без личного отношения. Современный немец обязан знать, сколь ошибочной и гибельной была его тщедушная позиция по отношению к нацистскому вермахту[94].
Схожие доводы – о них чуть ниже – приводились и в Советском Союзе, чтобы предостеречь от опасности, якобы таящейся в сталинградском романе Герлаха. После уничижительной критики Эрих Лёст был уволен из газеты Leipziger Zeitung и всецело посвятил себя писательству. “Старые истории”, – частенько говаривал он в то время. После его избрания председателем Союза немецких писателей наше общение стало еще более интенсивным. Естественно, мы обсуждали и его “Оставшихся мальчиков”, и роман Герлаха, который Лёст тоже читал. Разделяя мнение Эйнзиделя, Лёст все-таки сдержанно напоминал, что, когда началась война, он еще только оканчивал школу, а 33-летний Герлах уже работал учителем. Тема переосмысления войны в литературах Восточной и Западной Германии имела для Лёста первостепенное значение. Чуть позже, когда в 1995 году я принял приглашение Гиссенского университета и занялся преподавательской деятельностью, наша кафедра заключила договор с Союзом немецких писателей в лице Эриха Лёста: речь шла о проекте, фокус которого определяла немецко-немецкая литература в период с 1945 года до воссоединения Германии и, в частности, сравнительный анализ произведений о войне, созданных в 1950-х – 1960-х годах. Для доступа в архив Союза писателей, который, согласно решению исторической комиссии, теперь находился в ведении Академии искусств, были оговорены особые условия. Я работал в архиве с начала 1990-х. Передо мной лежала внушительная стопка документов, касавшихся истории двух немецких государств и до того момента никем и никогда не виденная. В ворохе исторического материала я наткнулся на монтаж фонограммы с заседания правления Союза писателей, проходившего с 11 по 14 июня 1959 года в резиденции для официальных гостей правительства ГДР. Тема заседания гласила: “Жестокая реальность и способы ее изображения”. В центре дискуссии стояли произведения молодых писателей ГДР, написанные в середине 1950-х годов в духе “неприкрашенного реализма”. Все книги рассказывали о Второй мировой войне, о смерти и умирании на фронте и ориентировались на американские примеры – Нормана Мейлера и Эрнеста Хемингуэя. Тон, задаваемый тогдашней критикой, был презрительным, романы Харри Тюрка, Эгона Гюнтера и Ханса Пфайфера, когда-то составлявшие тему наших бесед с графом фон Эйнзиделем, были встречены с категорическим неприятием как “декадентские” и “объективистские”. Обсуждалось и дистанцирование от военной литературы ФРГ, заклейменной как “реваншистская”[95]. Роман Генриха Герлаха принадлежал к этой группе! С головой уйдя в немецкую послевоенную литературу и деятельность Союза писателей, я столкнулся с таким невероятным объемом материала, что волей-неволей круг изысканий пришлось сузить и сконцентрироваться на романах второй половины 1940-х годов – времени, когда все уповали на “парламент духа”. Занятия военной литературой “жесткого стиля”, к которой, несомненно, относился и сталинградский роман Герлаха, пришлось до поры до времени отложить.
II. “Я снова знаю, что было”. Гипноз как способ вернуть воспоминания
Штудируя критические работы, посвященные литературному канону и цензуре, а также историю литературных групп Восточной Германии и материалы 2-го и 3-го Съездов писателей ГДР, которые проходили в 1950 и 1952 годах, я то и дело сталкивался с проблематикой изображения войны[96], а весной 2007 года, когда вместе с коллегой Норманом Эхтлером я обратился к теме “Литература и память”, изыскания вновь привели нас к сталинградскому роману Генриха Герлаха[97]. После внимательного ознакомления мы сразу поняли, что имеем дело с книгой, судьба которой беспримерна для немецкой литературы. Недолго думая, мы пустились по ее следам и вскоре напали на сенсационный репортаж, опубликованный в иллюстрированном журнале Quick 26 августа 1951 года. Большие броские буквы заголовка сразу привлекали внимание: “Я снова знаю, что было…” Подпись внизу проливала свет на удивительную тайну: “Возвращение из русского плена. Благодаря гипнозу репатриант снова обретает память”[98]. Репортаж предварялся рассказом о капитуляции немецкой армии под Сталинградом, о скитании автора по лагерям для военнопленных и о том, как стирались воспоминания об этом травматическом времени:
Первая страница репортажа в журнале Quick с фотографиями, показывающими доктора Шмитца и Генриха Герлаха во время гипнотического сеанса
