Ужин закончился рано. Генералу хотелось еще какое-то время побеседовать со старшими офицерами с глазу на глаз.

Двое военных молча брели в темноте по заброшенному кладбищу в сторону полей. Дул свежий северо-восточный ветер, дорогу подсушил легкий морозец. Порой сквозь рваные тучи проглядывала то одна, то другая звезда. Издалека, со стороны деревни, доносилось пение:

– Что вы на самом деле думаете о происходящем, Бройер? – спросил капитан Энгельхард.

Бройер замер в изумлении. В голосе собеседника слышалось беспокойство.

– Вы всерьез полагаете, господин капитан, что нам есть чего опасаться? – спросил обер-лейтенант.

Повисла пауза.

– Вы знаете, – наконец промолвил Энгельхард, – порой у меня возникают сомнения в том, что затея эта кончится добром. К Унольду с такими мыслями даже приближаться нельзя – его сразу трясти начинает. О нашем новом генерале вообще и вести речи не стоит. Я совершенно уже не понимаю кадровой политики начальства. А руководство корпуса… Я ничего не имею против Хайнца, но на своем ли он месте?..

– У него всем заправляет полковник Фиберг, а он стреляный воробей.

– Фиберг! Душа полка! Да, он холоден и расчетлив – и превосходный тактик. Именно поэтому я не могу найти объяснений тому, что все вдруг разлаживается. Ну что это такое, сами поглядите… Ни координации с румынами, ни разведки нормальной нет! Даже на позиции еще толком не выдвинулись…

Вдалеке в небе внезапно вспыхнула парашютная светящая авиабомба, озаряя все желтоватым светом. С земли к ней потянулись красные и зеленые следы от трассеров. После долгой паузы донесся приглушенный шелест выстрелов.

– А эти русские, – продолжил капитан. – Я думаю, что на волне успеха нашего первого наступления мы склонны их недооценивать. Как часто Красной армии прочили гибель – а она по-прежнему держится, и более того, прибавляет в силе! Стремительный переход на минометы и “катюши” – это огромное достижение. А если сравнить их нынешнюю авиацию с той, что была в сорок первом!.. Вон там наглядное тому свидетельство. Их командование тоже постоянно совершенствуется. Будем честны, Бройер, то, с каким изяществом уклонялся от нас прошлым летом Тимошенко, – большое искусство! Мы и в плен-то почти никого не взяли. Но разве же с такими доводами к кому подберешься! Никто этого признавать не хочет.

Потом Бройер долго не мог уснуть на своей соломенной лежанке. В голове его роились самые что ни на есть странные помыслы. Если даже Энгельхард начал, как бы это сказать, жаловаться, то… Веки его наконец сомкнулись на мысли о том, что капитан, видимо, склонен сейчас к пессимизму. Невеста ждала его в Эссене, а Эссен недавно подвергся крупному авиаудару.

Вопреки ожиданиям вопрос с фильмом удалось решить. Послав вежливый запрос в соседний корпус, он сумел договориться, чтобы те впредь дважды в неделю одалживали чужой дивизии приставленную к их частям автокинопередвижку. Каким-то непостижимым образом у них оказался еще и вожделенный “Рембрандт”, а значит, можно было организовать в Бузиновке показы на два дня подряд.

Под кинозал переоборудовали деревянный храм. Бройер наметил максимально честный график сеансов по подразделениям. Настало то утро, когда начальнику штаба дивизии можно было доложить, что в четверг, 19 ноября, в 17 часов состоится открытие кинотеатра “Бузиновка” с премьерным показом “Рембрандта” и еженедельного киножурнала в придачу.

Подполковник Унольд не поскупился на похвалы, что с ним случалось нечасто.

– Я свое слово держу. Будет вам третий адъютант. Уже кого-нибудь присмотрели?

– Я думал о лейтенанте Визе, господин подполковник.

– Командире связьбата? Ну что ж, если Мюльман будет готов с ним расстаться, я ничего против не имею.

Тем же днем глазам изумленных солдат был явлен плод труда картографа – две пестрые афиши, возвещавшие о готовящемся событии. Их повесили на двери церкви и перед комендатурой.

Лакош возлагал на кинопоказ особые надежды, которыми не преминул поделиться с Гайбелем за мытьем машины.

– Фильм нам покажут что надо, ты уж мне поверь! Рембрандт – это ж был такой художник, который еще в Средние века самолеты рисовал и лодки подводные. А потом они ему голову отрубили, потому что слишком много знал… Эй, ты что на меня уставился, чурбан? Тебе-то за это тыкву не снесут!

Начиналось серое сумеречное утро 19 ноября. Ефрейтор Гайбель ворочался на лежанке. Ему снился отвратительный сон: будто он у себя в лавке в Хемнице, которая отчего-то подозрительно напоминает последний сталинградский блиндаж, обливаясь потом, кропотливо перебирает горох из мешка и сыплет в эмалированную кастрюлю – а каждая горошина, падая, свистит, точно бомба, и, коснувшись дна, с грохотом взрывается и исчезает. “Удивительное дело, – думал Гайбель, – мешок уж наполовину пуст, а в кастрюле ни грамма!” Тут перед ним внезапно вырос человек в золотом шлеме, из-под которого выбивалась черная прядь, и проникновенно взглянул на него широко раскрытыми глазами. Гайбелю тут же стало ясно, что это Рембрандт. “У меня есть самолеты и подводные лодки, – угрожающе произнес незнакомец. – Но нет сельди!” – “Прошу, господин хороший, – поторопился ответить Гайбель. – У меня есть отличная сельдь матье, мягкая, точно масло!” И указал на большую кадку, из которой, свесившись через край, в ужасе взирали на них селедки. “Беру все!” – заявил мужчина в шлеме и сунул обе руки в бочонок. Селедки, вид которых сделался вдруг весьма человеческим, возмущенно вскричали, но чужак разинул огромную бегемочью пасть, затолкал в нее целую гору сельди и проглотил. Гайбель скрючился от резкой боли. “Пятьдесят семь рейхсмарок тридцать пфеннигов”, – с грустью констатировал он. “Это вся сельдь?” – жадно озираясь, поинтересовался гость. “Вся, что есть в Германии!” – твердо ответил Гайбель. “Мне недостаточно! – вскричал Рембрандт. – В Европе должно водиться гораздо больше сельди!” Лицо его превратилось в огромную гримасу. “Слишком вы много знаете! – насмешливо воскликнул художник. – Мне придется забрать вашу тыкву!” Гайбеля охватил неописуемый ужас. “Тыква не продается, – дрожа, пролепетал он. – Это выставочный экземпляр. У нас есть другие, ничуть не менее красивые тыквы, по тридцать пять пфеннигов фунт!” – “Но я хочу именно эту тыкву! – завопил незнакомец и вцепился своими длинными зеленоватыми пальцами Гайбелю в горло. – Никто ничего не должен знать, понимаете? Никто!” Гайбель отчаянно размахивал руками. Он знал: стоит ему потерять тыкву, как ему конец. Левой рукой он заехал Рембрандту прямо в гримасу, в глаза под обрюзглыми веками, а правой схватил телефонный аппарат, чтобы сообщить в полицию, что его грабят. “Караул! – закричал он что было сил. – Караул!!!”

И проснулся от болезненного тычка в бок, произведенного чьим-то локтем.

– Я тебе щас как дам караул! Ух, проклятущий! – свирепствовал Лакош. – Навыдумывал тут себе невесть что, перебудил всех, а до нас дозвониться не могут!

Вновь раздался звонок. Трещал телефонный аппарат, который на ночь Гайбель ставил рядом с лежанкой. Он с удивлением заметил, что уже, оказывается, снял трубку.

– Канцелярия начальника отдела разведки и контрразведки штаба дивизии, ефрейтор Рембрандт! – спросонья ответил он.

Лакош расхохотался, на что в ответ на него возмущенно зашикал разбуженный унтер-офицер Херберт.

– Просыпайтесь, болван! – раздался голос из трубки. – Говорит канцелярия начальника штаба дивизии, унтер-офицер Шмальфус! Обер-лейтенанту Бройеру срочно явиться к начальнику штаба готовым к выступлению! Без машины!

– Обер-лейтенанту Бройеру срочно явиться к начальнику штаба без машины, – на автомате повторил Гайбель и удивленно прибавил: – Прямо сейчас, среди ночи? Что, неужто стряслось что-то?