Когда их судили, они сказали:

— Нельзя хуже жить, чем жили мы последние годы...

А когда выйдут из тюрьмы, увидят они, что теперь, кто остался на воле, стал жить еще хуже.

Но и на их улице, за границей, так же будет праздник, как и здесь... Так же будет! — убежденно сказал Вильби.

Мимо бежали пестрые, уже начинающие облетать леса. Зелень хвои проступала сквозь багрянец и золото листвы... И падали листья эти на дорогу и на озерную гладь.

— Хороша лошадь, Леша? — спросил, улыбнувшись своим мыслям, Ильбаев.

— Моя «кобылка» тоже хороша, — ответил, не задумываясь, Леша. — Знаете что: давайте заедем в Косалму, близко, в дом отдыха. Там есть механическая пианола и замечательный заграничный патефон. Я вам сыграю. Исключительные есть валики...

— Нет уж, гони прямо, и так задержались сверх норм, — решительно отрезал Ильбаев.

— Как-нибудь в другой раз, Леша, — сказал я.

Мы проехали росстань, от которой шла дорога на Косалму. Опять слева было Конч-озеро, а справа, ниже на несколько метров, Укш-озеро.

— А знаете, на дне Укш-озера сколько угодно болотной железной руды... Петр Великий работал, и мы скоро будем добывать. Инженеры говорили,— продолжал делиться своими сведениями Леша.— А там дальше есть Ур-озеро... Самая прозрачная вода в Карелии. На несколько сажен пятачок видать. И нигде никаких соединений с другими озерами... Да... Сургубские рыбаки стали проверять. Нескольким щукам на хвост ложки деревянные навязали... А через год в Ур-озере одну такую щуку с ложкой поймали... Значит, ход есть. А где — до сих пор неизвестно...

Товарищ Вильби, все время молчавший, не слушавший ни речи Леши, ни замечаний Ильбаева, снова обдал нас клубом крепкого табачного дыма.

— Иногда я горячусь и не понимаю, почему все не так ясно видят, как мы, где черное, где белое, где правда, где ложь... Где жизнь, где смерть... Я так и выступил на собрании канадцев-лесорубов в прошлом году.

Срок договора с этими канадскими лесорубами кончился. Ну, раз кончился, сняли их с инснаба и перевели на обычное снабжение... Тут они заволновались, начали скандалить.

Выехал я на место происшествия. Вхожу в клуб. Битком набит канадцами. На сцену прошел... Увидели меня, заволновались, зашумели. А я и говорю им:

— Понимать надо! Когда русские рабочие умирали от голода, истекали кровью, завоевывая и для вас страну, где есть работа и нет безработных, что делали вы? Вы в Америке отсиживались, своим трудом помогали капиталистам... И вот русские рабочие построили Советскую трудовую страну и вас, которых душила безработица, пригласили сюда, дали вам самое лучшее, что имели. А вы и теперь хотите лучше хозяина жить. И какого хозяина! Не капиталиста, а русского рабочего, который вам открывает глаза на весь мир. Да и вы здесь такие же хозяева, если работаете...Чей лес? Назовите мне имя хозяина, которому принадлежал бы хоть один фестметр. Нет, не назвать вам, потому что хозяин — все трудящиеся,вся страна. И вы! Вы, избирающие своих депутатов в Советы... Вам раньше давали все с лихвой, чтобы вы привыкли к обстановке, и еще потому, что считали несознательными. А если ваши головы за два года жизни здесь не прояснились, то, пожалуйста,— уезжайте обратно в Канаду и Финляндию. Но как ваш друг предупреждаю — напишите туда письмо, справьтесь обо всем. И вам все ответят, что там невозможная безработица. А тех, кто уедет или будет здесь волынить, мы запишем поименно и опубликуем имена в международной рабочей печати и финской и канадской. И рабочие всего мира покроют вас позором и презрением, потому что, волыня здесь, вы не забастовщики, а простые штрейкбрехеры и предатели...

И когда я сказал им в лицо всю эту правду, они молчали.

Потом вышел один и сказал, что он никогда не был и не будет штрейкбрехером, и заявил, что и в новых условиях он обещает перевыполнять норму.

А потом начали говорить другие: о том, что теперь они согласны со мной и не понимали раньше политического значения, о том, что они берут свои слова обратно.

И многие из них положили на дощатый стол свои иностранные паспорта и тут же при всех на бумажках писали заявления с просьбой принять их в советское гражданство.

И это потому, что до рабочего человека правда всегда дойдет... Только надо прямо в глаза ее рубить... И ударника называть ударником, а штрейкбрехера — в лицо — штрейкбрехером.

И какой был подъем!

Все забыли свои ссоры: и кто кому когда не дал прикурить, или стянул лыжи, или обругал в нетрезвом виде,— все забыли.

И как в этот вечер мы пели «Интернационал»!

Мы пели его как клятвенное обещание биться за победу рабочих во всем мире, до, тех пор пока руки наши смогут держать топор.

1936