Взяли отца и дядьку. Пригнал я утром домой порозную телегу — и к матери:
«Тятьку с дядей взяли!»
Дедушка прибежал... Отец моего дяди пришел — тоже глубокий старик.
«Возьмем Федьку с собой — и в штаб. Нам што будет? На помойную яму не накопаешь хламу. А сынам поможем, может быть... Только вряд ли. Пусть разноглазый в последний раз на отца поглядит».
Мать в слезы, дед дернул вожжи.
Поехали, таким образом, в белый штаб...
Входим без помехи туда.
Как раз перед столом начальника стоят отец и дядя и держат ответ. Тут же английский офицер, из комнаты в комнату переходит.
«В болото их! — говорит белый начальник и спрашивает: — Что вам, старики, надо?»
«А это наши сыны,— отвечает мой дед,— мы к вашей милости пришли, просить об одном одолжении».
«А что?» - спрашивает.
«Просим мы у вашего превосходительства, чтобы вы разрешили выдать нам тела наших сынов. Обмыть мы хотим их и христианское погребение невинно убиенным сделать по церковному чину».
«Не проси у их, батюшко, — говорит отец деду,— не дадут наши тела на обмовение...»
Тут белый начальник как вскочит с места, как закричит:
«Ах вы, сукины дети, на моих глазах сговор строите! Вон к чертовой матери из штаба, а не то...»
При ударении таких слов все всполохнулись, ну, а деды пошли и меня с собой прихватили.
Отца, конечно, в ту ночь в расход пустили.
И меня било тогда, трясло, и злоба была неимоверная.
После отца мать, младшая сестренка остались и одна пустая изба.
А я, главный хозяин — молокосос.
НОВАЯ ИЗБА
— Изба-то совсем на снос годилась... В нее после я и привел Марью мою. Да что вы осматриваетесь, совсем не эта изба... Та, я говорю, ветхая... А эта новая, осенью рубили... Ну и напугался я с этим делом! Думал, не то с ума сошел, не то Маруся меня спокинула.
Марья с шумом переставила табурет.
Ей, видимо, не хотелось, чтобы муж рассказывал об этом.
Но Федор, подмигнув ей своим голубым глазом, продолжал:
— Помню, иду я из лесу в деревню домой, думаю: скоро жёнка встретит. Посмотрю, как ребятишки за это время поднялись. Растянусь на постели, погреюсь, отдохну, одним словом. Подхожу к деревне, душа песню просит. Казалось бы, с дороги приустал, а ноги идут быстрее прежнего. Эх, думаю, к ночи в баньке попарюсь, чайком запью... И вот с такими мыслями подхожу я к своему дому. Подхожу... Голо... Место припорошено.
Пусто.
Не то что пня — щепки не найти...
Одним словом — ни дому, ни лому.
Нет, думаю, ни с вечера, ни с утра ничего спиртного в рот не брал. На ногах держусь прямо, с одного удара чурбан надвое расколю. Может быть, не в ту деревню случайно забрел.
Оглянулся я. Нет, все в порядке.
Тетка Наталья с коромыслом к озеру бредет.
Все дома на месте стоят, только моего нет...
Прошел знакомый, шапку ломит. Все в ясности. Моя деревня... Мои знакомцы. А спросить неловко — боюсь, засмеют. Скажут, с пьяных глаз. Еще перекреститься посоветуют... Ни дома, ни жены, ни ребят.
Ну, я решился. Подхожу спокойно к тетке Наталье, помог ей воду зачерпнуть в ведра^ а сам мимоходом, будто ни к чему мне, и спрашиваю:
«Не видала ли, тетя, где сейчас Марья находится?»
А она так на меня лукаво посмотрела, что душа моя ушла в пятки.
«А вот,— и показывает на новую, свежесрубленную избу в другом конце деревни,— вот там Марья теперь и живет, почитай, уже месяца два как перешла...»
Эх, думаю, горе мое, покинула меня Маруся с ребятами! К кому же она перешла теперь? Кто показался ей слаще? Куда ж я теперь один, бобылем, пойду, где отдых найду... Кому предложение сделать, или уж по такому случаю, когда кровочка изменила, на всю жизнь останусь холостяком...
Это внутри меня кипит...
А тетке Наталье я, конечно, даже и слова не сказал про такие душевные дела...
«Хорошая, говорю, изба».
«Еще бы не хорошая! Всем обществом рубили, вперегонки старались. Уважили нашу Машу».
Ну, думаю, всем обществом рубили, не иначе как за товарища Рыкова вышла... Он у нас который год прозябает холостяком... Прельстилась... Идти некуда, подхожу к лавочке, вижу — торгует там Рыков.
«Ударникам лесозаготовок привет!» — кричит и рукой машет.
Нет, думаю, не то. Не стал бы мне по такому случаю рукою махать... Значит, председатель колхоза... Тогдашний был не из наших мест. В районе имел жену. А здесь, значит, к Марье, думаю, подошел. Его-то понять могу, а ее ни за что: чем прельстилась, на что польстилась? Плешь с бородой, — головы не было.
Брожу это я так по деревне, а уж смеркается. К ночевке готовиться надо.
Ну, думаю я, в своей деревне у других проситься ночевать стыдно, сбегаю-ка в соседнюю. Всего километров восемь. Там и заночую. А надо было проходить мимо этого дома. Ну, я котомку вскинул, топор за пояс, пилу через плечо — и продвигаюсь.
По сторонам не гляжу, знакомых не замечаю. Иду... Поравнялся я с домом, и вдруг под ноги наш пес бросается... Прыгает, ластится, хвостом по земле метет — пылит. Даже скулит от удовольствия.
Эх, думаю, в животном — и то ласка есть. И то помнит, А женщина взяла да и забыла...
И горько тут стало мне на душе. Захотелось приласкать детей... А тут они сами выкатываются: с псом играли, за ним и выбежали. На шее повисли, за руки хватаются. Сынишка себе пилу и топор взял и гордо шагает.
«Дай, говорю, мне обратно!» — и поцеловал его: дескать, прощайте, ухожу...
И вдруг слышу голос Маруси:
«Федя!»
Вглядываюсь. Она и стоит на крыльце, меня зовет. Говорит:
«Уже вся деревня тебя видела, доносили мне, что явился, по улице ходишь, в лавочку заглядываешь. А домой ко мне, к жене, не заходишь. Или спутался с кем на заготовках?»
«В лавку я зашел, Маруся, чтобы купить ребятам гостинца. А по деревне хожу — дома своего не нахожу...»
«Нет старой избы у нас, Федя»,
«Пришел на побывку, придется заняться работой, новую избу себе рубить. Долго в чужой не станешь гостить. Кого только взять товарищем в работе?»
«Никого и не надо брать».
«Одним нам никак не управиться».
«Да и управляться не надо. Изба-то уже готовая есть, срубленная. В нашей избе и живем. И ужин готов, сейчас за стол сядешь снедать».
«Какая же это наша изба? Не путай, говорю, Маруся».
«Да я не путаю... Моя это изба — значит, и твоя...»
«Да откуда она у тебя взялась? Разве без меня еще раз замуж вышла, да враз и овдовела...»
«Брось, говорит, пустяки загадывать. Наша это изба. Колхоз нам ее взамен прежней и построил».
«Чего ж он так резво за работу взялся?» — спрашиваю я, а сам не знаю еще, верить или не верить.
«Вижу,— говорит она,— что действительно в лесу вы живете... Сторожила я в поле урожай снятый и сено в зародах... Колхозное имущество — на круглый год... Ну и задумал кто-то — потом выяснили — сверх плана поживиться этим добром. В этом году больше сняли, чем всегда...»
— А в этом еще больше, чем в том,—вставил Антон Ильич.
— Значит, надо было им отвлечь сторожа от исполнения служебных обязанностей. А при мне дробовик был. Ну и придумали, как отвлечь... Смотрю, ночью вдруг чего-то огнем в деревне полыхнуло. Рассердилась: кто разводит костер в такой ветер!.. Нет, то не костер был...
Через минуту вижу, дом горит. Стала я в воздух стрелять... чтобы разбудить людей. Чей бы мог дом гореть? Уж очень близко от моей избы разгорается.
Зазвонили в колокол.
Голоса слышу, крики. И вдруг поняла я — это мой дом горит.
Сразу схватилась бежать.
Пробежала метров двадцать, дыхание перехватило. И вижу: по дороге к стогам чья-то тень прошмыгнула. Ну, тут я сразу вспомнила: «Кто я? Сторож, в ответственный момент года, на ответственном колхозном посту! Я побегу спасать свое барахло, а здесь весь урожай спалить могут».
«Стой!» — говорю себе.
Стою это я. Нет, не стою — по полю мечусь туда и обратно. И вдруг голос чей-то из канавы, да такой придавленный, нутряной, чтобы страшней было и непохоже на настоящий:
