«[...] Идя по дороге с горестным плачем, я увидел бедняка, шедшего за плугом. Рубаха его была из грубой ткани, называемой сагу, капюшон был весь в дырах, из которых торчали его волосы; из его грубых, покоробившихся, подбитых гвоздями башмаков при ходьбе вылезали пальцы его ног; чулки ниспадали на гетры, и, идя за своим плугом, весь он был выпачкан грязью; его перчатки без пальцев были сшиты из драных лохмотьев, а пальцы были стерты и покрыты грязью. Человек этот утопал в грязи по самые щиколотки; впереди него плелись четыре коровы, до крайности исхудалые; их худоба была столь жуткой, что можно было пересчитать их ребра. Жена его шла рядом с длинным стрекалом в руках; ее короткая юбка была высоко подоткнута, а от непогоды она завернулась в веяльную сетку; она шла босиком по ледяной земле, и из ног ее сочилась кровь. У края поля стоял небольшой короб для мусора, в нем лежал младенец, завернутый в тряпье, а с другой стороны еще двое малышей двухлетнего возраста, и все они выводили жалостную песню. Их голоса сливались в один крик вопль нищеты. Бедный пахарь горестно вздыхал и повторял: «Тише, дети!»

«В молодости он был живым от природы. Когда же последняя начала постигать самое себя, и он осознал, что является для себя тяжким бременем, это было для него горько и мучительно. Он перепробовал множество уловок и совершал великие труды покаяния, с тем чтобы подчинить тело духу. Некоторое время он носил власяницу и железную цепь, пока кровь не стала обильно сочиться, так что пришлось ему их снять. Тайно он заказал для себя исподнее, а в этом исподнем были ремни, унизанные ста пятьюдесятью остро заточенными латунными шипами, повернутыми к телу. Эта одежда плотно облегала его и была плотно стянута спереди, для того чтобы прилегание было как можно более тесным и шипы врезались в его плоть; одежда эта доходила ему до пояса. Раб Божий ночью ложился в ней спать. Летом, когда стояла сильная жара, когда, утомленный ходьбой, он чувствовал, что силы покидают его, или после кровопускания, когда он лежал в плену своих страданий, мучимый паразитами, он порой плакал в тишине, и скрежетал зубами, и не переставая ворочался, как жалкий червяк, в которого вонзают острые иглы. Часто ему казалось, что он лежит на муравейнике - столько насекомых ползало по нему. Когда его начинал окутывать сон или когда он уже спал, они беспрепятственно кусали и сосали его кровь. С тяжким сердцем он иногда взывал к Богу. «Боже милосердный, как ужасна смерть сия! Те, кого убивают разбойники или терзают крупные звери, умирают быстро, а я лежу, усыпанный этими жуткими насекомыми, умираю и не могу умереть.» Однако, какими бы долгими ни были зимние ночи и какими бы жаркими летние, он не пытался избавиться от паразитов, а чтобы еще более ужесточить свои мучения, он придумал вот что: один из концов своего ремня он завязал у себя вокруг шеи и ловко приладил к нему два кожаных кольца; продев в них свои руки, он стянул их и замкнул свои узы с помощью двух висячих замков; ключи он клал на полку перед своим ложем и освобождал руки лишь когда вставал для утренней службы. В этих узах руки его были подняты вверх и прижаты с обеих сторон к горлу, и связаны они были так плотно, что если бы в его келье загорелся пожар, он бы не сумел спастись. Так продолжалось до тех пор, пока руки его не охватила дрожь от постоянного напряжения; тогда он придумал другое.

«Он заказал себе пару кожаных перчаток, похожих на те, что надевают рабочие, чтобы не уколоться шипами; по его просьбе жестянщик утыкал их снаружи острыми латунными шипами, и он надевал их ночью с тем, чтобы, если бы он захотел снять власяницу или попытался как-то иначе облегчить свои страдания от укусов насекомых, шипы вонзались бы в его тело, и так и происходило. Когда он пытался помочь себе руками и дотрагивался во сне руками до своей груди и расчесывал ее, он оставлял на ней такие страшные царапины, какие оставили бы когти медведя. Плоть его на руках и груди гноилась, а после того как через многие недели он выздоровел, ему стало еще хуже, и он изъязвил себя новыми ранами. Эти мучения длились целых шестнадцать лет, но, поскольку жилы и тело его были ослаблены и измождены, на Пятидесятницу явился ему Ангел небесный и объявил, что Господь не желает, чтобы он продолжал свои мучения. Тогда он прекратил и бросил все орудия в реку.»

«Quid, dilecti mi[11], что же, любимый мой, средоточие всех моих желаний, что же сказать мне Тебе, Господь мой возлюбленный, когда любовь сковала меня немотою? Сердце мое полно слов любви, о если бы язык мой способен был их выразить! Бездонно чувство мое, бесконечна любовь моя, и это делает мысль мою невыразимой, ибо Ты царь мой, Ты Господь мой, Ты любовь моя, Ты час моего ликования, Ты день радости моей, Ты все, что способно привлечь сердце мое, а потому — что мне еще сказать, возлюбленный мой? Ты мой, я же, стало быть, Твой, и будет так до скончания веков! Доколе будет язык мой нем, в то время как внутри все существо мое глаголет с таким восторгом? Или следует мне молчать, ибо не могу я быть рядом с возлюбленным моим телесно? Нет, вовсе нет! Любящий душу мою скрыт, глаза же сердца моего видят Его, взирают на Него, созерцают Его. Я вижу возлюбленного моего простертого под дикой яблоней, изнемогающего от ран любви своей, и не может Он подняться; Он преклонил главу Свою на лоно друга, Он поддерживаем цветами Богосущности, окружен сонмом учеников Своих, исполненных благородного достоинства. Я же вначале испрашиваю позволения говорить, ибо я есмь пепел и прах по осуждению моему, однако же я хочу говорить с моим Господом, моим Супругом, светозарной и сладостной вечностью и мудростью, и никто не может помешать мне. Я хочу беседовать с возлюбленным моим, таково желание сердца моего, прежде чем Он исчезнет с глаз моих и скроется во гробе, умащенный благовониями.

«Так вот, скажи мне, возлюбленный мой, зачем заставил Ты душу мою так долго, так страстно и так безуспешно искать Тебя? Я искал Тебя в ночи кромешной наслаждений сего мира, а нашел лишь великое огорчение сердца, душевные терзания и бесконечную печаль в образах людских; в школе легкомыслия я научился сомневаться в любых вещах и не находил Тебя нигде, о Чистая Истина! посему я следовал собственной моей воле, я прошел через горы и поля, безрассудный как разнузданный конь, что на свою погибель устремляется в сражения, и бедная душа моя, потерявшаяся в глубоких сумерках, была жестоко теснима муками смерти и ада, напоена ядом неистовых потоков безрассудства, окружена тенетами вечной смерти. Повсюду показал Ты мне бессчетное число гибельных превратностей, но когда стала на то воля Твоя и желание Твое, Ты наполнил мен» Твоим светом и Твоей истиной, бывшими дотоле вовсе мне не известными, Ты обратился ко мне и укрепил меня, Ты извлек меня из бездн земных, Ты возвысил меня в милосердии Твоем, когда я пал, Ты вернул меня на пути Твои, когда я совлекся с них, Ты кротко позвал меня, когда я убежал, во всех вещах Ты правдиво показал мне, что Ты воистину Господь милосердный и что будет справедливо, если я отныне отпряну от мира сего и от всего сердца предам себя в руки Твои.

«Посему прощай, прощай, лживый мир, ныне и навсегда! Я расстался с лживым миром и его любовью; да исчезнут общество и дружба, которую я до сего часа выказывал миру, не получая за то никакой благодарности. Ибо хочу я отдать себя полностью тому, Кто сохранил меня, тогда как Он позволил долгое время блуждать стольким безумцам, погибшим в цвете молодости, тому, Кто в великом милосердии привлек меня к Себе. Итак, душа моя, славь, благословляй из самых глубин твоих того, Кто питал и возродил твою молодость, как младого орла; славь Его, благословляй Его, восхваляй Его более и более и всегда, и памятуй о том множестве благодеяний, коими одарил Он тебя!

«О вы, звезды блуждающие, так обращаюсь я к вам, переменчивые мысли, я заклинаю вас цветущими розами и лилиями долин, то есть всеми святыми, украшенными добродетелями, не докучайте мне! Удалитесь от меня на одно мгновение, оставьте меня с Ним на один краткий час, дайте мне поговорить с моим возлюбленным, насытиться благотворностью присутствия его! О все мои внутренние чувства, исполнитесь созерцания Его, отдайте Ему ваше сердце и ваши взоры, ибо то возлюбленный мой, Он бел и румян, Он избран всеми, кто обретается в сем мире, о сладчайший Иисус Христос, сколь блаженны очи, взиравшие на Тебя живого и воплощенного, и уши слышавшие твои сладостные речи! Ибо Ты еси Всевозлюбленный, коего произвел этот мир, единственный и несравненный! Глава Твоя своим миловидным очертанием подобна форме неба в его возвышенном благолепии, она достойна быть главою мироздания, и все черты образа Твоего ни с чем не сравнимы. Златые кудри Твоего прекрасного лика густы как цветущие кустарники и зеленеющие ветви, украшающие пленительную равнину, однако ныне чело Твое жестоко исколото острыми шипами, напоенными кровавой росой и струящими капли ночи. Увы! Очи Его, столь ясные, что, подобно орлиным очам, могли, не мигая, взирать на сияние солнца, очи, сверкавшие подобно светящимся карбункулам, теперь — увы! потухли и закатились как у простого умершего, брови Его, подобные черным облакам, нависшим над сиянием солнца и отбрасывающим на него свою тень, Его великолепной формы нос, подобный столпу прекрасной постройки, Его алые щеки, горящие румянцем, подобно розам, — все черты Его ныне искажены страданием и унижением, поблекли и осунулись. О возлюбленный мой! Как непохож Ты стал на Себя! Ибо нежные губы Твои, подобные нераскрытым бутонам алых роз, уста Твои, источник всякого знания и всяческой добродетели, чрез которые Ты учил всякому знанию и всякой мудрости, напояя кротостью, молоком и медом сладчайших и пленительных слов, истекавших из них и опьянявших ревностные сердца, — уста Твои ныне так иссушены, что целомудренный язык Твой приник к небу; Твой несравненный подбородок, подобный чарующей долине меж двух холмов, поруган, а сладчайшая гортань Твоя, из которой звучали приятнейшие речи, такие, что те, кто слышал их, поражались стрелами нежной любви, гортань сия испила горечи уксуса и желчи. О горе мне! Как обезображен Твой дивный лик, еще недавно пленительный как рай наслаждений, ласкавший всякий взор! Я вижу Тебя, лишенного красоты и очарования. Твои восхитительные руки, округлые, гладкие и прекрасные, как бы выточенные из драгоценного материала и украшенные драгоценными каменьями, Твои ноги, подобные мраморным колоннам на золотом основании, подгибаются — так сильно пострадали они от мучительного растяжения, тело Твое, прекрасной формы, подобное высокому холму, вздымающемуся среди лилий, забрызгано кровью и измождено, так исхудало оно, что можно перечесть все кости.

«Что еще сказать мне, возлюбленный мой? Все члены, взятые вместе и по отдельности, являвшие беспредельность благодати, опьянявшей дух всех людей и привлекавшей их устремления, ныне приняли форму смертную, глубоко ранящую острой болью все чувства тех, кто любит Тебя. О жгучие слезы! истекайте непрестанно из глубины сердца моего и омойте все раны моего возлюбленного! Какое сердце, будь оно железным или каменным, не умягчится при виде нанесенных Ему стольких жестоких ран! О сладчайший мой учитель! Кто даст мне власть умереть вместе с тобой? Я желаю, чтобы вся моя сила умерла вместе с Тобой, чтобы все мои кости сокрушены были в час Твоей смерти, чтобы душа моя была распята вместе с Тобой. О, блажен тот, кто умирает и, как могучий борец, вступает вместе с Тобой на ристалище борьбы за добродетель, кого не заставит отступить боль, ни пошатнуться радость, ибо он мужественно сражается вместе с Тобой и каждый день добровольно принимает смерть. Не сладостна ли рана того, кто с постоянством ищет твоих ран и кто, созерцая их, освобождается от всякой вражды?»