Музыка, а через нее и литургия были самыми эффективными инструментами познания, которыми располагала культура XI века. Слова, их символическое значение и ассоциации, которые их сочетание вызывало в сознании, помогали на ощупь исследовать тайны бытия. Они вели к Богу. Дорога, которой вела к Нему мелодия, была еще короче, так как благодаря ей человеческое сердце могло различить стройные аккорды творения и проникнуть в совершенство замыслов Божиих. В XIX главе устава святой Бенедикт цитировал псалом: «Я буду петь Тебе в присутствии ангелов». Для него хор монахов символизирует хор небесных сил. Он стирает преграды, разделяющие небо и землю, вступает в область несказанного, в предвечный свет. «Во время пения псалмов, — говорил святой Бенедикт, — мы предстоим перед лицом Господа и Его ангелов». Когда человек участвует в хоровом пении, его тело, разум и душа стремятся к озарению. Он впадает в stupor[76], admiratio[77], неподвижное созерцание вечного сияния, о котором в XII веке говорил цистерцианец Бодуэн из Форда. Монашество не стремилось объяснять свою веру, оно старалось поддерживать ее тем коллективным восхищением, которое переполняло совершавших богослужение. Интерес представляли не причины, результаты или доказательства, а общение с невидимым миром, и самым прямым путем к этому казался опыт литургического хорового пения. Когда одни и те же мелодии и положенные на них строки молитв звучат в один и тот же час изо дня в день, не становится ли монах, участвующий в повторении музыкального действа, всецело причастным к тем несказанным добродетелям, которых человеческий разум не может достичь иным способом?

Руперт Дейцский добавляет: «...это не что иное, как один из видов пророчества».

В XI веке монахи совершают службу вечной хвалы Господу, в которую вливается вся мощь творческого потенциала, заключенная в некоем произведении искусства. Это произведение, имеющее отношение к литургии, теснее всего связано с музыкой. Гуго Клюнийский решил поместить на капителях хора новой базилики изображение музыкальных тонов. Он считал их элементами космогонии, так как семь нот, по словам Боэция, непостижимо связаны с семью планетами, и в этом следует искать ключ к пониманию гармонии Вселенной. Но прежде всего аббат желал, чтобы эти образы, как некая схема Божественной тайны, служили братьям монахам темой для размышления. «Tertius impigit Cristumque resurgens fingit» — в этой надписи, сопровождающей изображение, заключено определение роли третьего тона. Чувства, пробуждаемые этим тоном, подготавливают душу к пониманию того, что есть Воскресение Господа, лучше, чем проповедь, чтение или созерцание картин.

Такова направленность монашеской религиозности. Добровольным раскаянием, послушанием, смирением и опытом безукоризненной братской жизни, через литургию, музыку, наконец, через произведения архитектуры и изобразительного искусства монашество пытается преодолеть границы, в которых человека XI века удерживают его эмоции и ничтожные возможности, но все-таки стремится выйти за пределы чувственного восприятия и понимания, проникнуть в то, что откроется всему человечеству в Судный день, желает заглянуть в другую часть Вселенной, о свойствах и могуществе которой можно лишь догадываться. Он охвачен влечением к Богу, то есть к тайне.

Как бы ни были образованны священнослужители, они не могли применять свои знания к вере. Багаж их знаний оказался таким же убогим, как деревянные примитивные плуги, которыми их современники-крестьяне распахивали пустоши. Они не читали по-гречески, знание античных философов было ими полностью утрачено. Умирающий Рим, надо сказать, совершенно равнодушный к любой настоящей науке, оставил в наследство несколько научных трактатов, которые не могли освободить мышление клириков от принципов, лежавших в основе народной мудрости. Словно охотники или их собратья рыцари, со страхом пробиравшиеся среди зарослей и ловушек, устроенных врагом, Божий люди всегда были настороже, выжидали. Герберт, чья ученость в 1000 году вызывала всеобщее восхищение, считался не философом, а колдуном. Он так же расставлял ловушки невидимому миру. Хитростью и колдовством он старался подчинить себе силы судьбы. Человек того времени чувствовал себя окруженным непроходимой чащей. В этих зарослях скрывается Бог. По некоторым признакам можно догадаться о Его присутствии. Можно увидеть Его руку, идти за Ним, преследовать и ценой большого терпения и любви если не приблизиться к Нему, то хотя бы вспугнуть и заметить свет на Его пути.

Совместно совершаемые богослужения, непосредственное участие в таинствах позволяют человеку выйти за границы своего естества и, по выражению Руперта Дейцского, самим стать пророками, то есть провозвестниками Бога. Среди средств, при помощи которых можно поймать невидимое, на первом месте стоят музыка и литургия. До сих пор никто не ставил разум на ту же ступень. Экзегеза — инструмент, которым пользуются все. В ней сходятся все искания духа. Скрывающийся Бог подает знаки, столь же таинственные, как Он сам. Необходимо расшифровать эти послания. С того времени как в каролингских монастырях возродились занятия науками, все методы преподавания ориентировались именно на эту цель. Во второй четверти IX века одним из инициаторов такого подхода был бенедиктинский монах Рабан Мавр, «наставник Германии», аббат монастыря в Фульде. «Мне пришло в голову, — писал он, — составить небольшой трактат, в котором говорилось бы не только о природе вещей и свойстве слов, но и об их мистическом значении». Слова и природа — вот две области, доступные человеческому разуму, в которых Бог являет Свое присутствие. Итак, монах внимательно исследует Евангелие, а изучение грамматики подготавливает его к тому, чтобы постепенно, продвигаясь от чтения вслух к размышлению, проникать в смысл каждого слова. Монах также исследует тварный мир в поисках аналогий, цепь которых может привести к истине. Рауль Глабер писал:

Таков методический путь исследования. Бог создал вселенную, постижимую чувствами, следовательно, существует субстанциальное единство Всемогущего и Его творения или, по меньшей мере, очень тесная связь, universitas, о которой говорил Иоанн Скотт Эриугена. Бога также можно различить, продвигаясь мало-помалу, через видимое к невидимому, по слову апостола Павла. Творчество, неподвижная и немая проповедь, содержит богатейшее учение наставлений Божиих. Человек познает мудрость священных текстов, открывая соответствия между словами, стихами и различными отрывками из Ветхого и Нового Заветов; так же среди разнообразия форм и обличий, которое представляет видимый мир, важно обнаружить связь, гармонию, порядок. Мир, как впоследствии сказали Гийом Коншский и Геро Рейхерсбергский, — это «упорядоченное собрание творений». Он quasi magnam cifaram, «подобен большой кифаре». То, что мы называем искусством, имеет только одну цель — сделать видимым гармоничное строение мира, расположить определенное число знаков на предназначенных им местах. Искусство запечатлевает плоды созерцательной жизни и передает их в простых формах, чтобы сделать восприятие доступным для тех, кто находится на первых ступенях приобщения к знанию. Искусство — это рассуждение о Боге, такое же, как литургия и музыка. Оно так же стремится прорубить, расчистить дорогу, пробиться к глубинным ценностям, скрытым в чаще природы и Священного Писания. Искусство показывает нам внутреннюю структуру того стройного здания, какое представляет собой тварный мир. Для этого оно опирается на несколько текстов, содержащих слово Божие, на вызванные ими образы, на числа, организующие ритмы вселенной. Как музыка и литургия, искусство оперирует символами, необычным образом сочетает несочетаемые понятия, которые, сталкиваясь, высекают искру истинного знания, — и ритмами, в которых мир соединяется с дыханием Бога. Сама структура, взаимное расположение различных элементов и их численное соотношение, так же, как изображения, которые памятник, ювелирное изделие или скульптурный декор являют взгляду, представляют некое толкование мира, его объяснение. В своем поступательном движении, с 980 по 1130 год сопровождавшем первые шаги полифонического пения и схоластических размышлений, искусство предлагает ключ к тайне. Оно дает возможность немедленно запечатлеть в сознании субстанциальную реальность мира, но более совершенно, чем это позволяет чтение или простое созерцание вещей, более глубоко, чем позволяет размышление.