Однако не слишком ли автор вступительной статьи размахался кулаками? Не собирается ли он объявить все научное творчество профессора Дюби насквозь идеологичным, его работы по средневековому искусству ненадежными и недостоверными? Нет, ни в коем случае. Ж. Дюби как-то заявил: «То, что я пишу, — это моя история, и я не намерен скрывать субъективности собственных высказываний»[27]. И эта его история оказывается убеждающей (хотя и не всегда убедительной), яркой, сочной, взывающей к размышлению. В том числе и к размышлению о том, что может быть и другая история. И третья. И четвертая. Так сказать, «больше историй, хороших и разных». А в том, что история средневекового искусства, созданная профессором Дюби, хорошая, у меня сомнений нет.

Д. Э. Харитонович

Тринадцать лет назад Альбер Скира обратился ко мне с просьбой написать три книги для серии «Искусство, Идеи. История», - вероятно, лучшего детища его издательского дома. Они задумывались как богато иллюстрированные альбомы, и моя задача, таким образом, облегчалась. Говорить о произведениях искусства сложно и, как правило, бессмысленно - они созданы для того, чтобы их созерцали. Лучших иллюстраций, чем те, что выбраны для альбомов, нельзя было пожелать, и мне оставалось лишь воссоздать культурную атмосферу, которая бы наиболее полно раскрыла их значение. В трех эссе я пытался извлечь из пластов памяти и музейной среды образцы искусства и поместить их в жизненный контекст - не наш, но тех, в чьем сознании родились эти произведения, кто первым восхищался ими. Итак, можно сказать, что в этих книгах речь идет о Средневековье. О необычном Средневековье.

Альбер Скира отобрал для книг, выходивших в его издательстве, самое лучшее - подлинные шедевры. В силу этого особое внимание коллментатор уделил формам искусства, возникшим в непосредственной близости от кормила власти, в узком мире высочайшей культуры. Такой выбор не случаен - ведь до нас дошли именно эти формы. Кроме того, процессом творчества всегда управляют господствующие в обществе силы, и воображение обращается к тому, что было создано для прославления Бога, утверждения могущества князей и развлечения богачей. Путешествуя по Средним векам, мы неизбежно будем двигаться по пути, отмеченному шедеврами, а это не такой уж плохой маршрут. Тем не менее необходимо соблюдать одно условие: не терять из виду все, что окружает эти произведения, равно как и то загадочное, плодотворное разнообразие, венцом которого они были.

Эти великолепные альбомы стали малодоступны, и теперь мне представилась возможность вернуться к их тексту. Я бы даже сказал, к текстам, так как первое издание представляло собой ряд комментариев к иллюстрациям. В новое издание я внес незначительные изменения, желая обновить и наилучшим образом скомпоновать его отдельные части.

Борекей, ноябрь 1975 г.

Кругом царило почти полное безлюдье. К западу, северу, востоку тянулись невозделанные земли, болота и петляющие реки, песчаные равнины, перелески, пастбища. Там и тут на месте лесов и бесконечных пустошей виднелись прогалины — пространства, уже отвоеванные у природы, обработанные после пожаров или костров, которые разводили крестьяне, расчищая место под пашню. Деревянный плуг, который волокли тощие быки, робко процарапывал на бедной почве неглубокие борозды. Посреди возделанных земель темнели пятна — поля, стоявшие под паром год, два, три, а то и десять лет, чтобы почва могла отдохнуть и восстановить силы. Попадались лепившиеся друг к другу лачуги из камня, глины, веток, окруженные колючей живой изгородью и кольцом садов. Жилище хозяина, дровяной сарай, амбары, кухни и помещения для рабов были обнесены частоколом. Кое-где встречались и крупные поселения, но они всё еще походили на деревни — это был лишь голый скелет римского города — руины, которые стороной обходил крестьянин с плугом, кое-как восстановленная ограда, превращенные в церкви или крепости каменные строения времен Римской империи. Поблизости — несколько десятков лачуг, где жили виноделы, ткачи, кузнецы, домашние ремесленники, изготавливавшие украшения и оружие для всего поселения и епископа, и, наконец, две-три еврейские семьи, ссужавшие под залог небольшие суммы денег. Дороги, длинные волоки, флотилии лодок на всех водных потоках — такова Западная Европа в 1000 году. По сравнению с Византией и Кордовским халифатом она бедна и провинциальна. Это дикий мир, в котором хорошо известно, что такое голод.

Хотя плотность населения невелика, тем не менее оно слишком многочисленно. Человеку приходилось подчиняться законам непокорной природы, с которой он был вынужден сражаться почти голыми руками. Почва бесплодна от неумелого обращения — бросая зерно в землю, крестьянин в удачный год рассчитывал собрать лишь втрое больше. Хлеба хватало ровно до Пасхи, потом приходилось довольствоваться дикими травами, кореньями, случайной пищей, добытой в лесах и на речных берегах. Живя впроголодь, не покладая рук в летнюю страду, крестьяне с нетерпением ожидали времени жатвы. Погода чаще всего неблагоприятствовала обильности урожая, и запасы хлеба быстро заканчивались. Тогда епископам приходилось отменять запреты, нарушать церковные установления и разрешать есть мясо в Великий пост. Иногда осенние дожди заливали поля и мешали работам, бури и грозы губили посевы, и на смену обычному недоеданию приходил настоящий голод. Хронисты подробно описали все неурожайные годы: «Люди набрасывались друг на друга, многие убивали себе подобных и, словно волки, утоляли голод человеческим мясом».

Можно ли считать преувеличением упоминание о грудах мертвых тел, о толпах евших землю и выкапывавших трупы из могил? Хронисты так детально описывали стихийные бедствия и эпидемии, мало-помалу истреблявшие слабое население, а также другие несчастья, уносившие жизни многих людей, потому что воспринимали все эти события как свидетельства ничтожества человека и могущества Бога. Иметь круглый год вдоволь еды казалось в те времена неслыханной роскошью, доступной немногим аристократам, духовенству и монахам. Остальные были рабами голода и относились к нему как к одному из качеств человеческого естества. Человеку, полагали они, свойственно страдать. Он грешен и потому наг, лишен всего, подвластен смерти, боли и страху. Со времени грехопадения Адама голод крепко держит человека. От него, как и от первородного греха, никто не может избавиться. Мир был полон страха и в первую очередь боялся собственной немощи.

Однако жизнь незаметно менялась и жалкое человечество начало выходить из беспросветной нужды. Одиннадцатый век — это время, когда народы Западной Европы медленно поднимались из пучины варварства. Освобождаясь от власти голода, один за другим они входили в историю и ступали на бесконечный путь развития. Это время пробуждения, младенчества. Действительно, с тех пор и навсегда важнейшим отличием Западной Европы от остального мира стало то, что здесь прекратились набеги захватчиков. В течение многих веков волны переселявшихся народов постоянно обрушивались на Запад, нарушая естественный ход событий, потрясая, уничтожая и сокрушая все вокруг. Завоевания Каролингов ненадолго восстановили подобие мира и порядка в континентальной Европе, но сразу после смерти Карла Великого отовсюду — из Скандинавии, восточных степей, со средиземноморских островов, которые захватили исламские полчища, — хлынули несокрушимые орды переселенцев и обрушились на латинский христианский мир, чтобы предать его разграблению. Первые всходы того, что мы называем романским искусством, появляются именно тогда, когда прекращаются набеги, когда норманны начинают вести оседлую жизнь и постепенно утрачивают завоевательский пыл, когда венгерский король обращается в христианство, когда граф Арльский[28] изгоняет разбойников-сарацин, захвативших альпийские перевалы и обложивших данью аббатство Клюни. После 980 года больше не видно ни разоренных аббатств, ни испуганных монахов, покидающих родные обители, спасая себя и свои святыни. Отныне если за вершинами деревьев виднеется зарево, это уже не отсветы пожара, а костры земледельцев, выжигающих лес на месте будущего поля.