В период треченто практически все коммуны Италии попали под гнет тиранов. Тираны приходили к власти либо силой, либо принимали под покровительство «сеньории» патрицианских кланов, уставших от мести, заговоров, мятежей и надеявшихся, что господство одного человека поможет возродить мир, столь благоприятный для ведения дел. Эти большие или маленькие властелины чаще всего были обязаны успехами своей condotte, банде наемников, находившихся у них на содержании. Однако они любили представлять себя в образе диктатора античных времен и считали, что слава об их добродетелях переживет столетия. Гуманисты, уподобившиеся поэтам Древнего Рима, пели им хвалебные гимны. В ту эпоху нигде более не говорили так громко о славе. Только в Вероне, Милане, там, где царствовали амбициозные вожди древних родов. Они во всем подражали правителям, упивались своим всемогуществом, были жестокими и коварными. Они часто охотились. Мужество, проявленное в рыцарских боях, делало им честь. Они любили надевать на военные смотры или на турниры, где вставали во главе молодежи, доспехи Роланда или Ланселота и старались узаконить свою власть, подражая подвигам доблестных ратников. Однако им ни в коем случае нельзя было умирать. Их место могли занять другие. Чтобы забыть об узурпации, недостаточно смены одного поколения. Мертвый тиран непременно должен превратиться в героя. Когда умер Скалигер, его сыновья некоторое время скрывали это печальное событие, а затем прилюдно приказали построить саркофаг в самом центре покоренной Вероны. Над гробницей возвышается конная статуя — это символ политического триумфа. Сменяющие друг друга состязания на копьях и череда победоносных вечеров уносят в вечность signor города.

В Милане позади главного алтаря Сан-Джованни-ин-Конка Бернабо Висконти неподвижно восседает на коне в окружении одних только своих добродетелей. Он превозмог смерть вовсе не для того, чтобы раболепствовать в раю. Он это сделал для того, чтобы продолжать сражаться и оставаться полновластным хозяином в своем городе.

Когда в Италии зародилось настоящее политическое зодчество, надгробные изображения государей перестали возвышаться над трупами: отныне им воздавали высшие почести. Первые надгробные изображения — они появились в Капуе — носили абстрактный характер. Во второй половине XIV века все без исключения властелины Европы изъявили желание запечатлеть при жизни свои черты в цветном камне, как это уже сделали Фридрих Гогенштауфен или Папа Бонифаций VIII. Они хотели предстать перед потомками как незыблемые правители своих могущественных империй. Однако в то же самое время они хотели, чтобы каждый смог их узнать. Для подобных целей художники приспособили скульптуру соборов. С незапамятных времен они уже изображали Христа как короля. Художественные каноны побуждали изображать Бога и апостолов в нарядах светского праздника, привносить в них жизнь, придавать обыденную позу, приближать к повседневному существованию людей. Поэтому резчикам по камню достаточно было заменить лицо господина загробного мира на лицо своего хозяина. Подобные изображения служили украшением дворцов. Многие из них располагались на фасадах церквей. Филипп Храбрый заказал Клаусу Слютеру статую, изображавшую его молящимся, для портала Шаммоля. Статуя герцога Альберта Габсбурга, созданная между 1360 и 1380 годами, установлена на треугольной дарохранительнице на одной из башен собора Святого Стефана в Вене.

Новые традиции зодчества без труда разрешали помещать каменных правителей поблизости от пророков: они более не принадлежали к разряду святых. Однако даже коленопреклоненных супруг государей нельзя было спутать с женщинами, причисленными к лику святых. Духовный подъем, поставивший в центр образ Девы Марии, сохранил огромную дистанцию, отделявшую изображения Мадонны от изображения всех прочих представительниц женского пола. Однако процесс освобождения от церковного влияния неумолимо продвигался вперед. На пороге XV века, когда восторжествовали светские ценности, женские изображения воссияли во всей красе и сумели занять почетное место рядом с изображениями Богоматери, ставшими гораздо более симпатичными. Скульптор, изваявший статую Изабеллы Баварской, королевы Франции, лишил нежное, соблазнительное тело всякого намека на сверхъестественное. Совершенство, которого он достиг, принадлежит исключительно мирской плоти и мирскому счастью. Он посвятил свою статую женственности.

Воскресшие из царства мертвых, изображенные на буржском тимпане, который был вылеплен в 1275 году, охвачены весенним освободительным порывом. Они появляются, словно первоцветы, между пластин своих гробниц. Скульпторы уже осмелились изобразить не только духовную целеустремленность, но и подчеркнуть элегантную стать и гибкие формы тела. Это было первым решительным открытием. Радость, излучаемая нежными, гладкими и торжествующими телами, чиста. Она исходит от них, славных, освободившихся от зла и пыла земной любви.

Тем не менее это нельзя назвать открытием. Просто художники вспомнили о греко-римской пластике, которая развеяла то, что внушало беспокойство из-за религиозных и социальных запретов: отвращение к обнаженной плоти, навязчивый страх перед грехом, угрызения совести. В последние годы XIII века мотивы античных инталий, изображавших Геркулеса и Эрота спящими под деревом, были воспроизведены на цоколе портала собора Осера. Там нашла свое воплощение физическая красота, полностью лишенная христианской недоверчивости. Постепенно новое видение утверждалось в Центральной Италии. В этом регионе скульпторы и художники в течение всего периода треченто испытывали на себе влияние французской моды. Однако они прекрасно уживались с немыми свидетельствами античного искусства. Мадонны Арнольфо ди Камбио позаимствовали у римских матрон пышные формы, скрыв их под просторными одеждами. К концу XIV века в некоторых рисунках нашли отражение любопытство и более конкретные пути творческого поиска. На одном из таких рисунков, хранящихся в Лувре и приписываемых Джентиле да Фабриано, мы видим списанную с саркофага классическую фигуру Венеры. Итак, утверждаются новые каноны изображения женского тела. Более гибкие и грациозные, чем каноны римских мраморных скульптур, они тем не менее существенно отдаляются от форм, породивших эстетику трубадуров и отточенных при парижском дворе. Менее податливые, более плотские, они пренебрегают душевными сомнениями. Эти каноны утверждаются на пороге соборов при воспроизведении сцены создания Евы. Скульптор, украшавший в первой трети XIV века купол Орвието под руководством Лоренцо Маитани, возможно, посещал великие стройки Франции. Он окунул свою рождающуюся Еву в радость французских садов и в то же время придал ей полноту и силу античных рельефов.

Около 1400 года благодаря художникам, рукой которых водил герцог Иоанн Беррийский, прелести классического вдохновения, исходившего из Италии, соединились с линейным изяществом. Так, в «Райском саду» «Роскошного Часослова» братья Лимбург через обнаженных Адама и Еву безудержно восхваляют радость быть свободным в жизни и наслаждаться ею. Герцог хранил у себя медаль, прославляющую императора Константина, на оборотной стороне которой была аллегория Язычества в образе молодой женщины у подножия увенчанного крестом Источника жизни. Ее тело лишено обманчивых покровов светских украшений. Однако хрупкие члены, маленькие груди, соблазнительный живот придают ему манерную изысканность готических дворов, где куртуазные ритуалы требовали от женского тела прихотливости арабески. И все-таки для Якопо делла Кверча Ева Искушения излучает могущество, а не грациозность. Он прославляет в ее теле первородную мощь матерей-богинь.

В те времена Гиберти задумал создать во Флоренции дверь баптистерия. На этой двери изображено сотворение женщины. Те же ангелы, которые до сих пор возносили к небу одно-единственное тело — тело Богоматери, поддерживают здесь тело внезапно появляющейся Евы. Она наконец спасена, включена в число праведников. Она утверждается. Отныне она принадлежит чистоте и славе. Ее красота взмывает к божественному свету, побеждающему все угрызения совести.