Пожалуй, более ничего нельзя было бы добавить о его лицейской жизни, если бы известный советский искусствовед Абрам Маркович Эфрос не обратил внимание на рисунки юноши, разглядев в них большой художественный талант. Для Костенского требовалось иное образование, где бы он мог достойно проявить себя. Для этого подошла бы Императорская Академия художеств, а никак не Лицей, заставивший юношу сторониться своих товарищей, которые блистали в том, к чему он сам не имел никакой склонности.
Ничего не известно о его тринадцати годах жизни после Лицея, которые отпустила Костенскому немилосердная судьба.
Добрый и застенчивый, он из скромности старался о себе не напоминать. Энгельгардт, переписываясь с «первенцами Лицея», сообщая им все лицейские новости, 10 сентября 1820 года писал о Костенском Матюшкину: «Старик записывает новые ассигнации», а 14 сентября 1823 года он же – Кюхельбекеру: «Костенский не взирая на маститую старость свою служит и делает новые ассигнации».
Костенский служил помощником бухгалтера в Государственном Ассигнационном банке. Имел чин коллежского асессора.
В «лицейских сходках» он не участвовал. В 1830 году друзья вспомнили о Костенском и решили заманить своего нелюдимого выпускника на годовщину Лицея с помощью Вольховского, который имел у лицеистов непререкаемый авторитет. Владимир Вольховский от имени товарищей написал Костенскому, чтобы тот принял участие в праздновании 19 октября. Но Костенский был уже очень болен. Растроганный теплотой и вниманием товарищей, он ответил Вольховскому: «Любезнейший Владимир Дмитриевич, потрудитесь благодарить господ моих товарищей за сделанное мне приглашение, оно для меня лестно тем более, что этим самым показывает, что любовь товарищей первого выпуска пылает всё так же и в 1830 году, как и в 1811-м. Но мне, к крайнему сожалению, нельзя быть участником вашего веселия, я страдаю горлом и вот уже четыре недели ничего не могу ни есть, ни пить. Поверь мне, любезнейший Владимир Дмитриевич, что это истинная правда. Повеселитесь, господа, и без меня, а за здоровье больного хоть одну рюмку. Вам преданный К. Костенский. 19 октября 1830 г.». Это была последняя весточка от Константина Дмитриевича Костенского, одного из первых 29 выпускников Лицея.
Аркадий Мартынов
1801–1850
Отец Мартынова Иван Иванович был близким другом М. М. Сперанского и В. Ф. Малиновского, и как директор департамента народного просвещения имел прямое отношение к образованию Лицея. В день открытия нового учебного заведения И. И. Мартынов зачитывал перед собравшимися его устав.
Его сын Аркадий был крёстным сыном государственного секретаря Сперанского. В Лицей он был принят в возрасте десяти лет, разместившись в комнате № 34, по соседству с комнатами Комовского и Дельвига. Не обладая талантами отца, к наукам он выказывал полное равнодушие, проявляя себя в основном в дисциплинах, имеющих отношение к искусству. Он был лучшим фехтовальщиком в классе, а Энгельгардт и учитель рисования Чириков ещё считали его лучшим рисовальщиком. Подобно Костенскому, юноша был молчалив и необщителен, неизвестно даже его лицейское прозвище, если оно вообще было.
О нём можно сказать то же самое, что и о Костенском – для Мартынова скорее бы подошла Императорская Академия художеств, нежели Лицей. Хотя Энгельгардт имел на этот счёт иное мнение, он считал, что «он достиг бы большего, если бы воспитывался с мальчиками своего возраста», всё-таки Аркадий был всех моложе за исключением Ржевского.
Пушкин помянул Мартынова в стихотворении «Монах»: «Мартынов пусть пленяет кистью нас…»
А в Лицее Пушкин подарил Мартынову свой рисунок «Собака с птичкой», что, скорее всего, говорило о симпатии поэта к своему однокласснику.
Коллежским секретарём Мартынов поступил в министерство народного просвещения, в котором не сделал заметной карьеры, пройдя путь от младшего помощника начальника департамента до статского советника, дававшегося обычно за выслугу лет.
По характеру Мартынов был молчаливым и нелюдимым человеком. От своих лицейских товарищей он отдалялся всё дальше, ограничиваясь служебными и семейными интересами. Однако в день празднования юбилея Лицея в 1836 году он присутствовал на товарищеской сходке у Яковлева, где собрались Юдин, Мясоедов, Гревениц, Яковлев, Мартынов, Корф, Пушкин, Илличевский, Комовский, Стевен и Данзас.
В последний раз Мартынов поймал на себе ускользающий лучик «лицейского солнца», ибо как верно заметил Абрам Маркович Эфрос, «лицейское солнце» горит «лишь отсвечиваясь Пушкиным».
* * *
Первый выпуск насчитывает 29 человек, и для всех мы привели их краткие биографические справки. Но на первый курс Лицея было принято 30 человек, и этим тридцатым, неупомянутым был Константин Гурьев, проведший в Лицее около двух лет. Гурьев, крестный сын Великого князя Константина Павловича, славился в Лицее своим дурным поведением и озорными выходками.
В сентябре 1813 года он был исключён из Лицея, однако при этом не утратил связи с одноклассниками, принимая участие в некоторых «лицейских сходках».
Годы жизни Гурьева точно неизвестны, родился он в 1800 году, а умер, по словам Корфа, «задолго до 1854 года».
Служил Гурьев 2-м секретарём русского посольства в Константинополе.
Прощальная песнь воспитанников Царскосельского лицея
Хор
Шесть лет промчалось, как мечтанье,
В объятьях сладкой тишины,
И уж отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!
1-й голос
О матерь! вняли мы призванью,
Кипит в груди младая кровь!
Длань крепко съединилась с дланью,
Связала их к тебе любовь.
Мы дали клятву: всё родимой,
Всё без раздела – кровь и труд.
Готовы в бой неколебимо,
Неколебимо – правды в суд.
Хор
Шесть лет промчалось, как мечтанье,
В объятьях сладкой тишины,
И уж отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!
2-й голос
Тебе, наш царь, благодаренье!
Ты сам нас юных съединил
И в сём святом уединенье
На службу музам посвятил!
Прими ж теперь не тех весёлых
Беспечной радости друзей,
Но в сердце чистых, в правде смелых,
Достойных благости твоей.
Хор
Шесть лет промчалось, как мечтанье,
В объятьях сладкой тишины,
И уж отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!
3-й голос
Благословите положивших
В любви отечеству обет!
И с детской нежностью любивших
Вас, други наших резвых лет!
Мы не забудем наставлений,
Плод ваших опытов и дум,
И мысль об них, как некий гений,
Неопытный поддержит ум.
Хор
Простимся, братья! Руку в руку!
Обнимемся в последний раз!
Судьба на вечную разлуку,
Быть может, здесь сроднила нас!
4-й голос
Друг на друге остановите
Вы взор с прощальною слезой!
Храните, о друзья, храните
Ту ж дружбу с тою же душой,
То ж к славе сильное стремленье,
То ж правде – да, неправде – нет.
В несчастье – гордое терпенье,
И в счастье – всем равно привет!
Финал
Шесть лет промчалось, как мечтанье,
В объятьях сладкой тишины,
И уж отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!
Прощайтесь, братья, руку в руку!
Обнимемся в последний раз!
Судьба на вечную разлуку,
Быть может, здесь сроднила нас!
Примечание
Впервые прочитано в «Вольном обществе любителей словесности, наук и художеств» 21 июня 1817 г. как присланная для «Сына отечества» от неизвестного. Написана в апреле – мае 1817 г. для лицейского выпуска 9 июня. Сочинение песни было вначале поручено Пушкину; из-за его промедления, а затем и отказа директор Лицея Е. А. Энгельгардт дал это поручение Дельвигу. Дельвиг также промедлил, и Энгельгардт составил программу песни, а затем сделал замечания к тексту, по которым Дельвиг его исправил. Песня (на музыку В. Теппера де Фергюсона) была популярна среди лицеистов и исполнялась при выпусках. В 1835 г. Энгельгардт издал её отдельной брошюрой, собственноручно литографировав текст.
