Пух, ради всего святого, бормотала она, неистово вцепляясь в его руку, здесь кто-то есть.

Кровь застыла у Гноссоса в чреслах, кожа на голове съежилась, словно по ней ползали чешуйчатые сороконожки. Чья-то гигантская рука выдергивала из-под них комнату, изо всех сил вталкивала ее в ночь, медленно закручивала и отправляла в пустоту эфира.

Кто здесь? окликнул он, но голос сорвался. Кто это?

Но двери и окна были закрыты, никогда не открывались, и вопрос был так же абсурден, как и само странное присутствие, свернувшееся вдруг кольцом в самом темном углу комнаты.

Господи, Пух, кажется, оно вон там сидит.

К кухонным ароматам примешивались теперь новые запахи: смрад разлагающегося жира, аммиачная вонь. Запах жег слизистые оболочки, огнем горел в пазухах, душил позором. Пока они прокашливались и протирали глаза, на ребра навалилась смутная смертная тяжесть. Вцепившись друг в друга, они с ужасом всматривались в пространство комнаты.

И тогда Гноссос тем же внутренним глазом, к которому он взывал всего несколько секунд назад, увидел, как на привычные предметы накладывается совсем другая разбухающая перспектива. Дикий прерывистый стон вырвался из легких, но не исчез, и все его тело судорожно сжалось.

Что, спросила она, дрожа и накручивая на пальцы волосы, что это?

Я видел, малыш, Господи, я видел его.

Боже мой, Гноссос, где, в комнате?

Он говорил едва слышно, зрачки резко расширились. У меня в голове, малыш, но на самом деле оно здесь. Ох, бля.

Послушай, Гноссос, послушай меня, ты слушаешь?

Он попробовал кивнуть, но ничего не вышло.

Я, кажется, тоже видела, правда, о, господи, это была пещера? Скажи, иначе я сойду с ума.

Он приложил палец к губам и произнес: мартышка.

Боже мой, Гноссос, да, из пещеры.

Как все мандрилы, промелькнула мысль, взбесившиеся, отвратительные, порочные…

Мне плохо, Гноссос…

Восточный горизонт, горы теряются в цвете и дымке, равнина, столовая гора…

Она повалилась на него, почти теряя сознание, тело стало мягким и податливым. Вонь в комнате была невыносима. В одну секунду он понял, что не может больше терпеть.

— Аннхх! — Гноссос соскочил с кровати, схватил кочергу, щелкнул лампой под абажуром из рисовой бумаги. Еще свет, еще и еще, пока не засияла вся квартира, никаких теней, все нараспашку. Он скакал в сваливающихся штанах, размахивая кочергой, волосы дыбом, кожа топорщится мурашками. — Давай, давай, скотина, давай…

Но не было ничего — кроме вони. Он бросился в кухню, высоко подбрасывая пятки, словно перепуганный сатир, потом в ванную — нигде ни одной темной лампочки. Наконец — к проигрывателю, в бешеном порыве он поставил увертюру к «Травиате». Но и это не помогло. Кристин очнулась со слабым стоном, и он принялся шарить по шкафам в тщетных поисках питья — постоянно оглядываясь через плечо.

— Оххххх, Гноссос, — позвала она и заплакала, — ради бога, кто это? Давай уйдем, пожалуйста… — Он бросил ей в кровать туфли и гольфы, а сам снова метнулся в кухню. Только без истерик, малыш, у меня расколется череп, если ты закатишь истерику. Под раковину, может здесь. В унитазе. Уходи же, Христа ради, прочь. Иииии.

Он открыл все краны и спустил воду в туалете, но оно не сдавалось.

— Оно хочет, чтобы мы ушли, Гноссос, — причитала Кристин, — неужели ты не чувствуешь, давай уйдем. — Ни на секунду не выпуская из рук кочерги, он натянул бейсбольную кепку, стащил с гвоздя рюкзак и схватил Кристин за руку. Они понеслись к двери, зацепившись по пути за складку на индейском ковре, затем — пять секунд паники у заевшего замка.

— О, Господи, что случилось, ты не можешь открыть, давай я подержу кочергу.

— Успокойся, ради Христа, не сходи с ума, спокойно.

Джордж и Ирма Раджаматту прижимались к стене коридора, явно зная о демоническом вторжении: лица белые, в глазах ужас, желтушные пальцы сжимают халаты у самого горла. Увидев их, Кристин издала нечеловеческий крик.

«Импала» Фицгора стояла у обочины, он усадил Кристин в машину, и она почти без чувств сползла по сиденью. Он уронил ключи на пол, поднимая, до крови расцарапал руку, всунул вверх ногами в щель зажигания, со второго раза завел мотор и наконец помчался к «Грилю Гвидо» со скоростью восемьдесят семь миль в час.

Когда они успокоились настолько, что смогли сесть за столик, официантка отказалась их обслуживать.

— Я сказал, тащи двойной бурбон, детка, а не то отобью тебе вонючие почки, понятно?

— Как вам не стыдно, и где ее обувь? — Кристин забыла надеть гольфы с мокасинами. Гноссос схватил пустую бутылку с воткнутой в горлышко свечой и уже собрался швырять ее в окно. Официантка сбежала.

После бурбона краска вернулась на лицо Кристин, но здесь, в знакомой обстановке страх только усилился. Она плакала, уже совсем себя не контролируя, и на нее стали оглядываться.

— Мартышка, — всхлипывала она, — хочет меня убить. — Взвизги перешли в истерику. Помахивая полотенцем, приковыляла официантка.

— Чего это с девчонкой, с ума что ль сошла? Чего ржет, как ненормальная?

— Вали отсюда, быстро!

— Я сейчас позвоню в полицию, разве ж так можно.

Гноссос хлопнул Кристин по щеке. Она перестала смеяться, потом начала опять, потом заплакала. Шатаясь от бездвижной тяжести, он отнес ее в машину и поехал к общежитию. У входа в «Цирцею III» Кристин окончательно потеряла над собой контроль и намочила трусы, Гноссос уже не мог с ней справиться.

Из-за стойки выскочила, вытирая руки о бедра, перепуганная девушка.

— Что случилось? Что с ней?

Он велел позвать Джуди Ламперс, и после изматывающей паузы та выбежала во двор; вслед за нею неслась Джек.

— Все потом, — сказал он, пресекая дискуссии. — Успокойте ее, ладно?

— Что там у тебя происходит, скажи Христа ради? — воскликнула Джек, заподозрив, что несчастную девушку до полусмерти затрахали. Джуди обхватила Кристин за талию и потрогала лоб, проверяя температуру.

— Прошу вас, — сказал Гноссос. — Я приеду утром.

На общежитской стоянке его встретила патрульная машина. Из одной дверцы показалась мягкая шляпа проктора Джакана, из другой — сержант. За ними, двумя колесами на поребрике стояла «импала». Горячие резиновые покрышки, от тормозов воняет палеными прокладками. Гноссос без башмаков, штаны сваливаются, на расстегнутой рубахе полдюжины дыр. От него несло бурбоном. Джакан и сержант подошли с двух сторон.

— Нам нужно поговорить, Паппадопулис, — сказал сержант. — Есть вопросы по поводу итальянских статуй, украденных в прошлом году у рождественских яслей.

— Кощунство, — пояснил проктор Джакан, засовывая свои медвежьи лапы в карманы пиджака.

Гноссос закрыл глаза и устало выдохнул — вздох изумленного отвращения. Отмеряя слова, он произнес тихо и едва ли не нараспев:

— Не сейчас. Когда угодно, но не сейчас.

Эта невнятная фраза остановила двух мужчин. Изумленный сержант признался:

— Интересный ты пацан.

Вытянув негнущуюся руку, Гноссос наставил дрожащий палец прямо ему на кадык.

— Если вы меня сейчас тронете, — сказал он тише, — то, помогай мне бог, один из вас останется без яиц.

— Попридержи язык, — огрызнулся Джакан. Но отступил.

Гноссос прошел между ними к «импале», сел и уехал. Из всех никуда, в которые он мог отправиться, одно все же было лучше других.

Блэкнесс выслушал рассказ молча и почти не двигаясь, лишь шевеля кончиками перемазанных краской пальцев. Ими он поглаживал лилово-оранжевый шарик для пинг-понга. Художник был одет в выцветший льняной пиджак «неру», рубашку со стоячим воротником, белые хлопчатобумажные брюки и индийские сандалии. На узком, как сиденье мотоцикла, табурете он умудрился устроиться в полный лотос. Рядом расположилась небольшая колония росянок, подросших за последнее время на несколько дюймов. Свет единственной ультрафиолетовой лампы пробивался из глазницы никелированной жабы, пробуждая к жизни созданий, дремлющих в глубинах и на поверхностях развешанных по стенам картин. Они словно отделялись от полотен, плыли и качались в коротковолновом свете, становясь трехмерными, как скумбрии под потолком Дэвида Грюна. И в этом же четком свете лицо Гноссоса приобрело синюшно-электрический оттенок, а губы стали темно-бордовыми. Он сидел без обуви, с голым торсом, хотя несколько минут назад, когда он, дрожа, вошел в дом, Бет без слов набросила ему на плечи цветную кашемировую шаль. Перед этим он с опаской ступал по тигровым плиткам, прикрывая глаза от болтавшихся на соснах эмалевых масок. Наконец он закончил рассказ: мышцы на щеках дергались, а взгляд перескакивал с окон на двери шкафов.