— Бля, — сказал Хеффаламп. — Вы только посмотрите.

— О, какое унижение! Цунами на ваши головы, землетрясение, затмение солнца!

Сверхосторожно Розенблюм занес неустойчиво закрепленный объект над краем мешка, который подвел к нему Хефф. Объект упал с влажным всплеском, вспучив стенки пакета.

Гноссос не верил своим глазам.

— Я отрекаюсь. Оно больше не мое. Должно быть, приплыло из центра. От Толстого Фреда, не иначе.

Колонной по одному они вышли из туалета, унося с собой ценный груз; Гноссос по очереди заглядывал в их бесстрастные лица: иуды, не признавшие меня, уносят прочь свой жалкий скарб.

— Погодите, — воскликнул он. — Ultima Ratio!

— Чего? — переспросил Хефф, поворачиваясь всем корпусом. — Что еще за ультиматумы?

— Нет, что ты, ultima ratio , последний довод.

— Разумеется. — Это Эгню.

— Когда закончите, похороните ее, ладно?

— Со всеми почестями, — пообещал Янгблад.

— С военновыми почестями, — уточнил Розенблюм; в руках он по-прежнему держал эбеновую вилку и ложку. — Сделываем.

Строевым шагом они прошли через гостиную и вывалились в дверь. На крыльце Фицгор развернулся кругом, и с измученным видом доплелся до кровати. Гноссос слышал, как на улице заводятся моторы, но к окну не подходил из принципа. Фицгор отворачивался от его гневного взгляда.

— Мясники, — прошипел Гноссос, — Маньяки. — Он вернулся в ванную и заглянул в пустую дыру унитаза. Похоже, делать тут больше нечего. Потом он вспомнил о Кристин, пустил в ванну горячую воду и, поддавшись импульсу, опрокинул в бурлящий поток все добытое за день ароматическое масло и соль. Сахарным запахом медового нектара пар пропитал самые дальние уголки квартиры. Сладкое благоухание для плоти, прочь, демоны.

Предполагается, что они согласны.

Двухчасовая навигация в океанической ванне: выпускать воду до половины и наполнять свежей, открывая затычку всякий раз, когда температура опускается ниже критического уровня; вместо термометра — перископ. Гноссос рассеянно наблюдал за искаженным мыльной поверхностью силуэтом: разновидность водяной лилии, слепая мускулистая рыба, единственное глазное отверстие которой скрыто под всеобъемлющей кожей. В последнюю порцию воды он добавил голубые кристаллики «Принца Матчабелли», взбив коленями пену и подняв перископом связку из семидесяти невесомых сфер. Затем натянул Фицгоровские очки для подводного плавания и принялся искать сокровища — крошечного Посейдона или Афродиту, топающих себе по микрокосму. Боги и музы на самом деле маленькие, не больше ногтя; древние напрасно считали их истуканами. Прячутся в баночках арахисового масла, под пробочными прокладками пивных крышек.

Взгляд поймал подозрительное шевеление, и Гноссос занырнул поглубже — исследовать пучок полурастворившихся кристаллов. Стекла очков запотели, их пришлось протирать изнутри. Но вместо Гермеса он обнаружил там отражение парадного костюма Фицгора — расплывшееся, словно толстяк в кривом зеркале.

— Господи, Папс, неужели ты до сих пор в этой дурацкой ванне?

— Нет, меня здесь нету.

— И что ты вообще делаешь?

— Старик, где вы только научились пускать в картинки червяков?

— Червяков?

— Потом, Фися, я занят.

Фицгор кивнул и поправил перед зеркалом галстук.

— Девушка должна придти, да? В гольфах, как там ее зовут?

— Валил бы ты отсюда, старик, не то посадишь пятно на свой шикарный костюм от Джона Льютона.

— От Братьев Брук, Папс, я тебя прошу. Просто хотел узнать, потому что могу посидеть в «Д-Э», или зайти куда после собрания.

— Был бы тебе очень обязан, да. Лучше погуляй — если, конечно, не приспичит подглядывать. Пользуйся моментом.

— Кстати говоря, ты ничего не слышал о Памеле и Моджо?

— Ты уйдешь наконец отсюда?

Фицгор пожал плечами, подождал — вдруг Гноссос скажет что-нибудь еще, — потом плеснул себе за уши лосьона и вышел из ванной, язвительно бросив напоследок:

— Удачи.

Чтобы спрятаться от мира, Гноссос погрузился с головой в пену и принялся разглядывать снизу вверх переливающуюся поверхность. Он заговорил вслух, прямо в пузыри, набирая полный рот мыла: Пугливым томным пальцам как согнать с ослабших бедер оперенный груз?

В пять тридцать он выбрался из ванны, Кристин еще не пришла. В животе разливалось странное тепло взбудораженной и расплавленной тревоги. Бубня себе под нос бессмысленные песенки, он прыгал по квартире с куском клеенки, обмахивая идеально чистые пепельницы, каминные плитки, охотничьи рога, конверты пластинок, пряжки рюкзака, подоконники, дверные ручки, горшки, кастрюли, а также зловещую картину Блэкнесса. На плите томилась долма в экзотическом соусе, в холодильнике-малютке остывало вино, на одной из Фицгоровых тарелок веджвудского фарфора дожидались оливы. Ломти перченой баранины насажены на шампуры из бывших вешалок, промаринованы, готовы к огню.

Он поставил было Моуза Эллисона, но, потеряв терпение, выключил и достал «Хенер»-фа; гармошка, впрочем, не играла. Во время утренней прогулки из ноты «до» вылетел пищик. Черт, неужели это было сегодня? Глупо измерять время солнечными циклами. Отмирающими клетками — вот как надо, старением кровеносных сосудиков, что лопаются в висках тросами галер и тащат дальше, не спрашивая твоего мнения.

В шесть ее все еще не было. Почему? Забыть не могла, это невозможно. Неужели ей нужно было лишь провести вечер, поболтать с психованным греком — забавная история из жизни животных, будет о чем рассказать в общаге.

Шесть тридцать.

Он свернулся на чистой постели Фицгора, сдвинув покрывало так, чтобы закрыть оледеневшую подушку. Уснуть, считая минуты, казалось, невозможно, но ему все же удалось впасть в мрачное, сырое отродье полудремы. Хорошо смазанное веко на третьем, дополнительном глазу его сознания раскрылось на зимнюю опушку, где безмолвный ветер гнал поземку, и вихри косметического талька осыпали сосны. У врат восприятия чеширски улыбался потрошеный волк, его присутствие лишь угадывалось, ни на секунду не становясь окончательным. Затем слабый запах звериной мочи, пейзаж меняет форму и размеры, ветер стихает, тальк оседает, раскручивая обратно спираль широкой панорамы. Сцена теперь видна с высокого плато, возможно, со столовой горы, и на ее поверхности — раззявленный рот пещеры. Невообразимая тварь шевелится в ее глубине, готовая себя обнаружить, непристойно выскочить наружу. Гора — где-то на востоке. Но почему? Четвертные ноты, приглушенная дробь тамбурина, монотонный речитатив аманэ: … Ela ke si ke klapse. Ke par to ema mou, ke ta mallia sou vapse[12].

— Гноссос.

— Угм?

— Ты проснулся?

— А.

— Тебе что-то снилось.

— Что?

— Ты что-то говорил. На другом языке.

— А. Привет. Ты давно тут?

— Полчаса. Сам привет.

— Черт. — Потягиваясь, протирая кулаком глаза.

— Дверь была открыта. Я сперва постучалась.

— Хммм. Проходи, садись.

— Там что-то на плите. Чуть не сгорело.

Долма. Забыл про соус. Сесть. Оомп. Все те же зеленые гольфы.

— Я схожу посмотрю…

— Все в порядке, я уменьшила огонь. И поставила эту штуку с шашлыками в духовку. Не возражаешь? Ты так сладко спал.

— Конечно нет. — Могла быть и Памела. Оставляй дверь открытой, найдешь у себя в виске пешню. — Жуть, язык, как половая тряпка.

— Пил что ли?

— Болтал скорее. Сладко спал, да?

— Тебе снилось что-то плохое?

— Невротическое, малыш, сплошные знаки. Есть хочешь? Будешь перец из Салоник?

— Сны нужно рассказывать. Сразу как проснешься, иначе забудешь.

— Да ладно, оно того не стоит. Никакого явного секса — просто куча символов, бессвязные концы. Хочешь перекусить, пожевать чего-нибудь?

Она подтянула рукава хлопчатобумажной блузки, мотнула волосами и крикнула ему вслед, когда он уже тащился в кухню: