— Вот туалет, Гноссос. Сам справишься?

— Обязательно. Конечно. — Плотно закрыть, задвинуть старую щеколду. Ну вот. Что? А, лезвия. Вот, одно валяется на раковине. Подберем все, в аптечке? Да, о, да, отлично, целая пачка. И еще в станке. На нем волосы. Фу. Еще? Должны быть еще, думай. Ванна, аптечка, раковина, вешалка, весы, подоконник, ха — вот еще. Унитаз, нет, там откуда? Обрезание. Кастрация. Вжик, и нету. Белые, я где-то читал. А у цветных? Комплекс кастрации. Этот миссисипский кочан хапнул мои пять баксов. Вендетта. О, еще одно на подоконнике. Еще? Ищи как следует, нужно собрать все, теперь — куда можно спрятать. Нет, не сюда, слишком очевидно. Скормим их вот этому цветку, только по одному. Эээ, нет, перережет кишки. Под ванну. Ну вот. Готово. Ой, подожди, спусти воду, пусть думают. Слоссшшш. Слоссшшш. Теперь осторожно открываем… Когда-нибудь скажут спасибо, что уберег их от самоубийства.

Что это? Хе-хе, рыжий кот. Смотрит на меня, как его зовут? Абрикос. Кот Абрикос.

— Тебе чего, Абрикос?

— Рррннмау.

— Ты что-то знаешь, да?

— Рнмау.

Идет за мной, сумасшедшая тварь. Мы, люди, оставляем за собой какой-то запах, невидимые железы у нас на копытах удерживают животных от вопросов.

— Есть сможешь, как ты считаешь? — спросил Калвин. — Скажем, минут через десять. — Боже, он сидит рядом. А когда я успел сесть? Есть — конечно, старик.

— Да, я это, как бы, проголодался. — Все на меня таращатся. Тииихо. Шшшш.

— Когда Ким вышла из комнаты — тогда, в первый раз…

— Да, и что?

— …ты что-нибудь видел?

— Видел? — Женское лицо без глаз, носа и рта. Нет, это было позже, и не видел на самом деле. Подожди. Перья на — нет, что-то другое, какой-то примат, шишковатый, надо ему сказать:

— Такой шишковатый, короткий…

— Пачу…

— Нененене. — Подожди. У меня за спиной кот, сейчас он… — Прыг.

Гноссос крутанулся назад и ткнул пальцем туда, где Абрикос, только что оттолкнувшись напряженными лапами, поднялся над полом, взлетел в воздух и — вниз на шафранную подушку, сцапав передними лапами паука, мгновение назад удиравшего от него по стене.

— Видишь? Ты видел? Я знал, что он прыгнет. Я чувствовал…

— Что шишковатое, Гноссос?

— Нет. Ничего. Ничего не было. — Отобрать у кота паука. Потихоньку. Еще живой, видишь: лапками дрыгает. Черная вдова, ты меня укусишь? Не та форма. Мужеубийца. Жук-богомол, самка отъедает ему голову, пока он ее трахает. Вот, росянке. Стручок ждет. Надо бы его покормить.

— Пинцет.

— Минутку. — Бет вырастает рядом. Как она узнала? Эта музыка.

— Я слышу звуки, Калвин.

— Я только что включил, Гноссос.

— Рага? — Ситар гоняется за гаммой. Я на тамбурине, гулко, провода на ветру, легкими волнами. Мягко.

— Вот.

— Что?

— Пинцет. — Бет прямо перед ним, протягивает пинцет. Зачем? Паук. Правильно. ладно. За одну ногу. Легонько. Интересно, цветок чует запахи? Ого, волынка разговаривает. Сконцентрироваться. Точнее. Вот так. Вот так. Закрывается. Абрикос тоже смотрит. Боишься? Скормить ему кота? Здоровый слишком, вони будет. Другие коты возжаждут мщения, придут в ночи на запах моих козлоногих копыт. Ты убил нашего брата. Умри, неверный.

— Пошли, — сказала Ким, — ужин готов.

Ким. Отцовские замыслы. А ее тело — чье? Нельзя об этом думать. О, смотри. Еда, какая великолепная еда. Синие груши.

— Синие груши?

— Папа их красит.

— Эй, я хочу синюю грушу.

Стол уже накрыт: ужин разложен в антропоморфные блюда, разлит в пустые утробы черноглазых керамических созданий и готов выплеснуться сквозь их кривые глиняные пасти. Горы дымящегося шелушеного риса, неотшлифованного, пахнущего крахмалом; лоханки желтого карри, куски баранины мягко распадаются; жареный миндаль, посыпанный кунжутом; натуральная окра; палочки глазированного ананаса; флаконы с розовой водой; чашки топленого масла; манговый чатни; ароматный дал; графины темного вина; кисло-сладкие перцы; синие груши в мятном сиропе; Гноссосу хочется всего сразу, он предвкушает любой экзотический вкус, любой неведомый аромат.

— Сюда, — сказала Бет, — во главу стола.

— Я? Ты что, старушка, на почетное место?

— Ты же у нас воитель, — сказал Калвин.

— Ого. — Опускаясь на стул, теребя салфетку, принюхиваясь к яствам и разглядывая тарелку с громоздящимся на ней великолепием. — Танцовщицы, старик, вот чего нам не хватает. Звон браслетов, парящие феи, гибкие сильфиды.

— Это же очень просто, — сказала Бет, взмахнув поварешкой, словно дирижерской палочкой. — Закрой глаза и смотри.

Попробуем.

Ну конечно, вот они все — подмигивают ему из-под безмолвных вуалей. Оп-ля.

После ужина Гноссос сидел в полном лотосе под одной из зонтичных австралийских магнолий и грыз кешью в роговой скорлупке.

— Я падаю, Калвин.

Толстым пером Блэкнесс небрежно набрасывал его силуэт, обозначая черты лица, но не удержался, и из переплетения волос теперь выглядывали сатиры и нимфы. Его собственный лоб сжимался и хмурился, темные глаза искали что-то, по обыкновению смутно намекали на неопределенное, едва определяемое.

— Тебе только кажется. Там было больше ста шестидесяти миллиграммов, время еще осталось, даже если пока нет галлюцинаций.

— Ага, старик, только все приходы достаются другим кошакам. Я же начинаю подозревать, что этого не будет никогда. — С рыхлым усилием он заглатывает кешью, только сейчас осознав, что вот уже минут пятнадцать пережевывает истертую в порошок мякоть.

— Ты хочешь всего и без дисциплины, Гноссос, нельзя так сразу рассчитывать на откровение Иоанна Богослова.

— Классно, старик, — ни видений, ни солнечных богов, ничего, а? Ты что думаешь — я просто торчок, что за дела такие?

Перо Калвина выводит простой контур греческого носа: линия падает вертикально ото лба.

— Что бы там ни было, пытаться сейчас тебе что-то рассказывать — жестокая бессмыслица, в прямом смысле этого слова.

— Во, это правильно, старый синтез я должен выманивать в одиночку. Но я не собираюсь корячиться на гвоздях, старик, ты ведь понимаешь, о чем я? — Выпутываясь из лотоса, многозначительность которого ему только мешала, и энергично растирая онемевшую ногу. — Послушай, я, по крайней мере, с тобой разговариваю. Я доверяю тебе или нет?

— Может тебе кажется, будто я что-то знаю.

Крутанув пальцем в сторону человека, отрезающего себе голову:

— Например, об этой фигне. К чему это все, старик, если ты ничего не знаешь?

— Я дал тебе мескалин, так?

— Так. Так-так. Я понял. Но видений не получилось. Какая же альтернатива? Рационировать, как Овус? То есть, тут бы сгодилось любое старое видение. Хотя бы твое прошлогоднее, из-за поста и нечищеных зерен: та баба со горящим лобком, которая топает по облакам; старик, мне хватит двух секунд.

— И тогда ты забудешь об интуиции?

— А для чего я здесь, старик? Я в напрягах.

— Тебя гложет червь бессмертия.

— А если и так, то что?

— Попробуй укусить его сам.

Бет стояла в дверях, и вся ее поза выражала вопрос: что-то так и не решено. Рядом Ким, руки опять сцеплены за спиной; когда машина отъезжала по хлюпающему снегу, она так и не помахала им вслед. Дождь кончился.

До Кавернвилля они доехали молча: ни звука, кроме шума колес, да иногда — щелканья дворников, сметавших со стекол комки снега. Вечер серо-голубого оттенка, нелепо пурпурные губы и десны, когда машина въезжала в обманчивые озера ртутного света. На Дриад-роуд она притормозила, и Калвин наконец спросил:

— Куда?

— Давай к Гвидо. Отсюда направо. — Перед тем, как выйти на холод, Гноссос застегивает парку, поглаживает рюкзак. — Хочешь выпить?

— Пожалуй, не буду. Не обидишься?

— Что ты, старик, все нормально, я просто подумал, может, тебе не хочется, ну, так быстро домой.

Они затормозили у обочины, и Калвин не стал глушить мотор. Гноссос открыл было дверцу, но замялся. На лицах мигали красные отблески неонового медведя размером с мамонта. Только не надо сцен, что за черт, скажи спасибо.