Итак, мы шли буквально след в след, пока около полуночи «Ньют» не обогнул рифы на мелководье у острова Гаррис и не бросил якорь — где бы вы думали? — в бухте под защитой рифов Дабл-Рикс. Ветра там не было вовсе, зато гуляла крупная зыбь, да и места для маневра было маловато, так что становиться на якорь я не собирался. Кроме того, бухточка выглядела уж слишком подходящей для рандеву с субмариной. Но для начала я еще разок встал с ним борт о борт и поинтересовался, что у него стряслось. Он заявил, что у него якобы перегрелась форсунка двигателя.
Я в дизелях не разбираюсь, поэтому мне пришлось поверить ему на слово. На всякий случай я сказал, что буду держаться поблизости, пока эта самая форсунка не остынет. И вот тогда-то он посоветовал мне убираться к дьяволу.
— Если вы находились в темноте за двойной цепью рифов Дабл-Рикс, то вам и идти никуда не надо было, — заметил Портсон.
— Именно так я и подумал. Я стоял на мостике, опасаясь лишний раз пошевелиться, чтобы не заорать от боли в пояснице. Мало того — мне приходилось все время ходить по кругу на трех акрах воды, словно цирковая лошадь, то и дело рискуя налететь на скалы. Абсолютно идиотская ситуация. Шеррин в этом со мной согласился и вдобавок заявил, что там, где мы находимся, — идеальное место, чтобы быть атакованными подводной лодкой. А раз так — лучше бы нам начать отражать эту атаку прямо сейчас. Как я уже сказал, отойти от штурвала я не мог, поэтому к орудию встал Шеррин — а заодно и к пулеметам. Затем он принялся палить в воду и по скалам, пока мы, как заведенные, мотались по кругу. Шум поднялся знатный, доложу я вам; а уж как разорались чайки, это надо было слышать. Клянусь честью!
— А что было потом?
— Я кружил и кружил на одном месте, а эта какофония все продолжалась и продолжалась. В какой-то момент я подрезал нейтралу корму, и уже решил, что зацепил его. Но нет — мы разминулись на каких-то пару дюймов. А потом я услышал, как грохочет его кабестан. Где-то через три минуты он поднял якорь и даже не дожидаясь, пока тот окажется в клюзе, бросился наутек, начисто забыв о своей якобы перегретой форсунке. Он прошел от нас в десяти футах (я ждал, чтобы снова пристроиться в кильватер за ним) и проорал в мегафон: «Вы думаете, что вами движет патриотизм? Ничего подобного! На самом деле у вас разлитие желчи, и вас просто сожрет ненависть!»
Полагаю, мое общество ему изрядно наскучило. Мне пришлось подождать, пока мы миновали оконечность отмели у острова Гаррис, после чего я спустился вниз и проспал до девяти утра. Все это время «Ньют» держал курс к норду. Позавтракав и выкурив сигару, я поравнялся с ним и полюбопытствовал, куда он направляется сейчас. Он стоял на мостике, кутаясь в теплое одеяло и шарф и явно страдая от холода и жестокой простуды. Честно признаюсь: я не разобрал, что он прохрипел в ответ и, выждав несколько минут, пока он продолжал ругаться на чем свет стоит, снова приотстал.
В девять утра он снова совершил поворот оверштаг и пошел на юг (к тому времени я уже вполне освоился в Северном проливе), а я последовал за ним. Волнение было не слишком сильным. Да, было прохладно, но поскольку он больше не жался к берегу, необходимости стоять на руле у меня не было. Большую часть ночи я провел внизу, предоставив Шеррину отдуваться за меня. А «дядюшка Ньют» продолжал свои игры весь следующий день, менял галсы в Северном проливе. Скука смертная, доложу я вам.
Сдался он только в виду гавани Клуни-Харбор. Это случилось в пятницу утром. Он просемафорил флажками: «Имею поломку в машине. Переход в Антигуа отменяется», — после чего вошел в гавань и пришвартовался на верфи Брейди. Но вы, конечно же, знаете, что в Клуни нельзя починить даже двухвесельную плоскодонку! Я, разумеется, последовал за ним и ошвартовался невдалеке.
После обеда я подумал, что следовало бы нанести визит вежливости. К тому же мне хотелось взглянуть на его машину. В дизелях я не разбираюсь, но Хислоп, мой механик, сказал, что они, скорее всего, ремонтировали свои двигатели исключительно кувалдой, поскольку корпуса были изрядно побиты. Кроме того, они предложили все свое топливо тамошнему агенту Адмиралтейства, и его как раз перекачивали на портовый буксир, когда я поднялся к нему на борт. Словом, я выполнил свой долг.
Я как раз собирался вернуться к себе на «Хиларити», когда стюард сообщил, что «Ньют» желает меня видеть. Он лежал в своей каюте, хрипло дыша, закутанный по самую шею в одеяла, а глаза у него были красные, как у кролика, и вылезали из орбит. Первым делом он предложил мне выпить. Я, естественно, отклонил это предложение. Затем он сказал: «Мистер Маддингем, я окончательно обессилен». — Я ответил, мол, рад это слышать. Далее он заявил, что его свалил внезапный приступ сильнейшей пневмонии, и попросил перевезти его в Англию, чтобы показать врачу. Разумеется, я отказал, заявив, что об этом не может быть и речи, поскольку «Хиларити» — судно, находящееся на военной службе. Но он, похоже, был не в состоянии понимать очевидные вещи, и спросил, при чем здесь это? У меня сложилось впечатление, что война казалась ему забавной шуткой, и мне пришлось еще раз повторить свои доводы.
Похоже, он очень боялся умереть (конечно, для мужчины— средних лет это не шутки!) и, приподнявшись на локте, обозвал меня убийцей. Я снова объяснил ему — с безукоризненной, заметьте, вежливостью, — что занимаюсь своим делом отнюдь не ради забавы. Я получил приказ проследить, чтобы он отправился в Антигуа, но теперь, когда он не собирается плыть туда, да еще и продал свое топливо английским властям, мне нет до него решительно никакого дела. Он ответил: «Но ведь теперь мне придет конец. В этой богом забытой дыре не найти приличного врача. Я полагал, что, если сдамся на милость победителя, вы поступите со мной гуманно». — Я возразил, что ни о какой сдаче вообще речи нет. Будь он ранен на поле боя, да еще и в состоянии войны с Великобританией, я, быть может, взял бы его на борт, но при этом ни на йоту не отклонился бы от предписанного мне курса, чтобы высадить его на сушу. Но ведь он оставался нейтралом — то есть вообще не участвовал в игре. Понимаете, к чему я клоню?
Я приложил все силы, чтобы он уяснил мою точку зрения. А он принялся втолковывать мне, что довольно богат — владеет миллионом с четвертью, по его словам, — но его дела в беспорядке и ему необходимо изменить завещание. Я ответил, что сейчас в его положении очень много людей — и далеко не столь богатых. Тогда он поменял тактику и принялся взывать ко мне с позиций абстрактного гуманизма. «Если вы сейчас бросите меня здесь, мистер Маддингем, — прохрипел он, — то обречете меня на гибель. Причем столь же неизбежную, как если бы повесили меня собственноручно».
— Как интересно, — пробормотал Портсон. — Мне и в голову не приходило взглянуть на вас с такой точки зрения, Маддингем...
— Я и сам удивлен не меньше вашего, клянусь честью. Но вежливость — превыше всего, и я ответил: «Попытайтесь проявить благоразумие, сэр. Если бы вы избавились от своего топлива там, где намеревались, то обрекли бы на смерть многих людей, причем столь же неотвратимо, как если бы сами повесили их». — «Да, но ведь я этого не сделал, — возразил он. — И это свидетельствует в мою пользу». — «Это случилось отнюдь не по вашей воле, — заметил я. — У вас попросту не было иного выхода. Это война, сэр. Если вы согласитесь с этим, то поймете, что все остальное логическим образом вытекает из этого аргумента». — «Я и представить себе не мог, что вы относитесь к этому так серьезно, — заявил он мне. — Проявите хотя бы каплю милосердия. Ведь ваша сторона все равно одержит победу». — А я ответил ему: «Выслушайте меня внимательно! Я уже долго живу на белом свете, и не думаю, что моя совесть намного чище вашей, но здесь нет ничего личного — просто бизнес. Я ничего не могу для вас сделать».
— Пожалуй, вы переусердствовали, — критически заметил Тегг.
— А вот он понял, что я имею в виду, — ответил Маддингем, — и в тот момент для него это было самым главным. «В таком случае, я мертвец, мистер Маддингем», — сказал он. — «Это ваше личное дело, — ответил я. — Всего доброго». — И откланялся.
