Все это, конечно, крайне досадно, но, надеюсь, теперь вы убедились, с какой легкостью можно угодить в выгребную яму?

Вечером следующего дня я был приглашен отобедать на флагмане. Но дух военно-морской солидарности настолько заразителен, что туда я отправился в наихудшем из возможных расположении духа.

Надо сказать, что адмирала при исполнении обязанностей трудно воспринимать как обычного человека. В его власти заставить вас вручную выбирать якорь, если вдруг ему покажется, что вы недостаточно усердны; он может приказать прервать бункеровку углем и затребовать матросов и катера к флагману; он может заставить вас заниматься одним и тем же делом — до тошноты и головокружения, и он же может возвысить вас до небес одним-единственным сигналом: «Отличная работа, такой-то, похвальное исполнение».

Появляясь на горизонте, адмирал полностью заслоняет его собой. Отделенный от вас шестью милями морской зыби, он может внезапно ощутить желание поговорить с вами, и если ваш лучший сигнальщик не поднесет вовремя свой лучший бинокль к самому зоркому глазу, и адмирал будет вынужден повторить сообщение, вам придется выслушать его с гораздо более короткой дистанции.

Одиночество капитана — это шумное общество по сравнению с тотальной изоляцией адмирала. Он поднимается на кормовой мостик, и ему подчиняются десять миллионов фунтов стерлингов, воплощенных в железе и стали. Никто не может остановить адмирала или попытаться ему возразить. Редко кто осмелится даже подумать об этом.

Никто не воспринимает священника как самого святого Петра; но никто не может смотреть на адмирала, не проводя соответствующей аналогии с апостолом Моря. Такой властью были облечены и Нельсон[29], и остальные наши навархи[30]. И адмирал, командующий Флотом Канала, к которому я направлялся, также был человеком из плоти и крови, того же ранга, той же породы и той же степени ответственности.

Сейчас у нас мир. Но что, если завтра война? Что он будет делать? Как станет мыслить и действовать? Что он думает об этом сейчас?

Так или иначе, но он поднимется на мостик вместе со своим флаг-офицером[31], и его корабли будут готовы к бою. А потом?..

То был странный обед для одного-единственного гостя — с букетами в хрустале и негромкими разговорами, с оркестром, игравшим на палубе, с огнями флота, подмигивавшими по всей гавани.

Присутствовали флаг-капитан — командир флагманского линкора, командиры и лейтенанты других кораблей, все было вежливо и изысканно, но между мной и столовым прибором то и дело вставало видение прошлогодних учений — броненосец в полной боевой готовности, голый и мрачный, как матрос, плывущий с зажатым в зубах ножом, — мокрый от дождя стальной корпус, глухо гудящий под ударами волн.

— Ну вот, теперь, когда вы там причастились,  сказал мне «двадцать один год»,  пришла для вас пора пообедать и в кают-компании младших офицеров. Я покажу вам самую вышколенную кают-компанию флота. Вернее, мы вам покажем.

Поскольку на нашем крейсере имелась лишь общая кают-компания, мы — «двадцать один год» и я — отправились на огромный линкор, в точности такой, как у адмирала. Но на этот раз капитаны, начальники служб и лейтенанты остались невидимыми, и если появлялись, то лишь где-то в отдалении.

Нам пришлось иметь дело с теми, чей ранг был не выше младшего лейтенанта, и на борту нас приветствовали с огромным радушием. Внизу мы обнаружили кают-компанию для младших офицеров (в два раза большую, чем наша), разительно не похожую на те, которые описывал Марриет, но, полагаю, сохранившую тот же флотский дух. Из двадцати с лишним присутствовавших минимум дюжина были мичманами[32], а потому, как пояснил «двадцать один год», «не считались». Спускаясь пообедать после вахты, мичманы общались между собой энергичным полушепотом. Старший из младших лейтенантов —  лет, наверно, девятнадцати от роду, отвечал за дисциплину в кают-компании, которую я всячески расхвалил, и ему требовались немалые усилия, чтобы призвать к порядку и тишине кучу мальчишек от шестнадцати до восемнадцати, набитых врожденной и приобретенной чертовщиной. Однако он справлялся, действую в согласии с флотскими обычаями и этикетом кают-компаний, которые ничуть не изменились со времен парусов.

Именно здесь юный Горацио Нельсон учился подчиняться приказам. Укротили его еще на «Британии», но кают-компания для младших офицеров завершила, так сказать, «отделочные работы».

Для любого адмирала гардемарины — все равно что для Всевышнего созданные им тараканы. Для капитана судна гардемарин — примерно то же, что для директора школы Хэрроу младенец в детской коляске. Для первого помощника гардемарины — что-то вроде игроков третьего состава для главного тренера крикетного клуба, а вот для младшего лейтенанта они словно горячие головни в камине, и обращается он с ними соответственно.

В результате гардемарин с безопасного расстояния высокомерно поглядывает на адмирала, излучает нахальное превосходство над капитаном — и тоже на безопасном удалении; сочиняет о первом помощнике скабрезные куплеты — с вдвойне безопасного расстояния; но неукоснительно подчиняется младшему лейтенанту.

На протяжении семи лет, считая учебу на «Британии», гардемарин одевается у своего сундучка и спит в гамаке, и при этом узнает себя и своих товарищей так предельно близко и полно, как это возможно только на флоте. В его службе нет понятия «оправдание». Он имеет право лишь выполнить приказ — и не немедленно, а гораздо, гораздо быстрее. Именно в эти годы происходит отсев тех, кто ошибся насчет своего призвания. Слабые духом отправляются домой, где проклинают флот до конца своих дней. Праведники остаются и учатся красть латунные дельные вещи для своих шлюпок, тайком курить на боевых постах (табак под запретом до того, как им исполнится восемнадцать), попадать во всяческие передряги и выбираться из них с неизменной ловкостью и блеском, а заодно узнавать больше, чем сообщают им наставники, подслушивая разговоры уоррент-офицеров и внимательно наблюдая за ошибками старших.

Затем, получив офицерское звание, они начинают делиться знаниями с последующим поколением с помощью ножен от кортиков.

 Если бы Марриет не ограничивался парусами и рангоутом, какую картину кают-компании он мог бы нам написать! Ведь там слились воедино демократия и деспотизм — крайняя левизна и непоколебимые основания старой традиции. По отдельности каждый из мичманов в зависимом положении, вместе же они сила, и поэтому критикуют все, что попадает в их поле зрения: от флотских маневров до воротничка инструктора. Язвительна, беспощадна, неукротима младшая кают-компания, но она соблюдает дисциплину. Глядите-ка — младший лейтенант (как тут не вспомнить О'Брайена и исцеление Питера от морской болезни?[33]), раздосадованный шумом, воткнул вилку в то, что может считаться потолочной балкой, и к тому времени, как она перестала дрожать, гардемаринов уже и след простыл — разлетелись, как вспугнутые летучие мыши.

— Мы так поступаем всегда, когда считаем, что разговор выходит за рамки, — сообщил наш гостеприимный хозяин. — Но двигаться они умеют и быстрее.

— Заставь их слегка потренироваться, — посоветовал «двадцать один год», который еще три года назад тоже был гардемарином. — Потому, как сдается мне, ты начинаешь терять хватку. Что ты делаешь, если они... — и он описал предполагаемую ситуацию.