Но, разумеется, не нашлось ни единого корабля, который осмелился бы выразить упрек «Пауэрфулу», помимо его собрата — «Террибла». Тот вежливо просигналил в ответ на запрос лидера: «Полагаю, что искомый крейсер находится в точке сбора, о котором вы сообщили». На это «Пауэрфул» лаконично ответил: «Если сигнал вызывает сомнения, командиры судов обязаны ответить: «Не понято!»

Тогда «Террибл» еще вежливее ответил: «Ваш сигнал понят», что в действительности означало: «Дружище, вы совершили ошибку и прекрасно это осознаете».

Мы, мелкие корабли, только хихикали, наблюдая за беседой двух бронированных монстров. Ошибка, однако, еще долго тревожила совесть «Пауэрфула», поскольку позже вечером, когда мы уже направлялись домой, он разбудил нас и начал общаться с помощью проблескового огня с мачты, пространно рассуждая о том, что при очевидной неправильности сигналов кораблям следует поступать единообразно, и этот образ действий должен быть отображен в морском уставе.

Но это уже не имело никакого значения. Пропавший крейсер нашелся. И теперь он рвался вперед, дымя одной трубой и хлопая парусиной на корме, что придавало ему вид разгоряченного торопыги. А оказавшись в Канале, мы, крейсера, дружно отправились в Портленд, минуя Волф-Рок и островки Силли, а заодно поражаясь многочисленности судов в этих водах — навстречу попадались то джерсийский кэч с грузом картофеля, то хорошо оснащенное океанское торговое судно, приписанное к одному из портов Южной Африки, то норвежцы, то голландцы, то немцы, то французы. И это не считая белоснежных, сияющих латунью прогулочных яхт, норовивших вклиниться в промежутки между ними!

Всего несколько минут мы держали строй. А потом кто-то заметил, что «Пауэрфул», уступая дорогу паруснику[19], загораживает своим могучим корпусом половину горизонта. И вот уже крейсер второго класса нарушает строй по правому борту — со всеми своими клотиками, скоростью, орудиями и броней, а тусклые огоньки рыболовного баркаса медленно проползают мимо. Затем пришла и наша очередь уступить путь.

Таков был поход королевского флота. Не жмурки у мыса Лизард, не мрачная игра броненосцев в догонялки у острова Нидлс — но божественно ясная ночь и неспешный марш сюзерена морей. 

И все это принадлежало мне (так же, как и вам, читатели); все это было моим по праву рождения. Это мне принадлежали мощь и скорость судов — и не только здесь и сейчас, но и по всему миру; я владел сердцами, разумом и жизнями тренированных экипажей. Мир едва ли представлял себе пределы этой силы и мощи. И в эту минуту я держал на ладони эту силу, способную по единому приказу расширить границы моих владений, обратить далекие земли мне на пользу, добыть для меня сокровища и славу.

Но меня (и несколько миллионов моих соотечественников и товарищей) удерживало от этого врожденное чувство чести, ведь мы были благородны, сдержанны и полны чувства собственного достоинства.

И я стоял на палубе, поражаясь собственной умеренности, подсчитывая свои владения и самым греховным образом всем этим гордясь.

Запахи, которые ветер приносил с суши, тоже принадлежали мне, а сам ветер рассказывал о том, в чем ни один из нас никогда не признался бы иностранцу. Не слишком широкий и довольно мелководный пролив Ла-Манш, он же Английский Канал, тоже принадлежал мне каждой своей соленой каплей на протяжении последних восьмисот лет — ровно столько времени требуется, чтобы вырастить идеальный газон вокруг кафедрального собора.

И разговоры под палубой тоже принадлежали мне, поскольку вели их свободные люди, такие же, как я, а многие и значительно лучше меня. Их высказывания отражали и мое отношение к миру, а общие взгляды на вещи позволяли нам понимать друг друга даже без слов.

У нас есть общая традиция, тысячелетняя традиция: принимать некоторые вещи как данность. Уоррент-офицер[20] произнесет пару слов — и группы моряков бесшумно отправляются заниматься тем или иным делом. Тот же тембр, тот же голос звучит из уст людей того же типа в комиссариатах Бирмы, в казармах Рангуна, под двойными тентами в Персидском заливе, на Гибралтарской скале — да где угодно еще, и я знаю, что этому голосу немедленно подчиняются. Иностранцам этого не понять, они просто не в состоянии это понять!

Я обошел корабль, чтобы лишний раз убедиться — мои права как налогоплательщика по форме D соблюдены. Я видел, как спят мои люди в моих гамаках, даже не прикрывая лиц от яркого света моего электричества, слышал, как мои кочегары подшучивают друг над другом у моих угольных бункеров; я прошел мимо моего петти-офицера[21], бормотавшего выдержки из закона о бунтах во внимательное ухо своего подчиненного. Покончив с этим, он обратился ко мне:

— Надеюсь, вам понравилось путешествие, сэр! Видите ли (я уже знал, как он собирается продолжать), мы еще не вполне встряхнулись. Но в течение следующих трех месяцев мы как раз придем в форму.

Ни один корабль не добьется выдающихся результатов, пока ты его не покинешь. Вот тогда он покажется сияющим образцом настоящего корабля, сущим идеалом по сравнению с тем, на который тебя направят. Уж такова Британия.

Мой морской пехотинец — тот самый драчливый стрелок из южноамериканских фавел — стоял на посту в тени кормовой надстройки и выглядел чучелом, автоматически отдающим честь всем, кто проходит мимо. Но я-то теперь знал его с другой стороны.

— Завтра на берег, верно, сэр? Ну, нас тут всего двадцать парней, но если вам когда-нибудь захочется увидеть очень много морской пехоты за раз, вам стоит, полагаю, обратиться к... — И он дал мне адрес одного местечка, где я смогу найти кучу морских пехотинцев. И говорил он так, словно девятнадцать его товарищей, находившихся на борту крейсера, ничего не стоили. По крайней мере, иностранец обязательно пришел бы к такому выводу.

Вся офицерская кают-компания наперебой пыталась объяснить мне, почему их «кофемолку» ни в коем случае не следует воспринимать в качестве образцового судна нашего военно-морского флота. Был ли крейсер хорош? О да, необычайно хорош. Мог ли служить образцом? О да, мог, и все же он не был ровней некоторым другим судам. Какой-то там крейсер третьего класса, всего лишь слегка подросший миноносец, крохотный и неважно защищенный!

— Эх, бывали дела на моем предыдущем корабле! — начал было капитан.

Сказано было неосторожно, поскольку я, в силу давнего знакомства, помнил этот последний корабль, и еще помнил, как в первую же ночь на его борту, на длинной зыби бухты Саймон, капитан призывал в свидетели небо, землю и Адмиралтейство, утверждая, что его машинное отделение — хлам, матросы — хитрые мерзавцы, и хуже этого экипажа он отродясь не видывал. Зато сейчас он рассказывал о своем корабле так, словно тот был вдвое больше броненосца «Маджестик» и вдвое быстроходнее крейсера «Пауэрфул».

Мы, моряки, умеем ввести слушателя в заблуждение.

— Приезжайте взглянуть на нас в следующем году, когда мы немного встряхнемся, — подвела итог кают-компания. — Тогда мы вам больше понравимся.

Последнее было просто нереально, но приглашение я принял с удовольствием.

Через несколько дней наш крейсер должен был отправиться для переоборудования на одну из верфей, и, насколько я смог понять, если он выйдет оттуда без списка улучшений и изменений длиной с грот-мачту, виновен в том будет кто угодно, но не капитан, не офицеры и гардемарины. Так бывает с каждым новым кораблем. Наши парни выводят его в море, проверяют, на что он способен, а попутно выясняются и недостатки. И если посредством замены или переделки лееров, переборок, трап-балок, паропроводов, мостика, шлюпочных блоков или трюмных люков корабль можно улучшить, работниками верфи это будет донесено до Адмиралтейства и письменно, и устно.