И улыбающиеся беззаботные лица моряков ответили мне одним довольным аккордом: «Ад! Разверзнутся врата преисподней!»

В эпоху парусов у морских сражений был свой этикет. Ни один из линейных кораблей, выстроившихся в боевой порядок, не стал бы стрелять по легкому фрегату, разве что тот уж очень назойливо пытался ему помешать. В этом случае линейный корабль попросту сдувал фрегат с поверхности моря. Но каким будет этикет современной войны? Предположим, крейсер встретится с бронированным линкором, у которого половина машин вышла из строя и который ползет на скорости в восемь узлов. Станет ли крейсер атаковать охромевшее судно, заставлять его тратить боеприпасы? Для того, чьи борта не толще чайного подноса, атака будет рискованной, но, учитывая обстоятельства, может оказаться прибыльной. Решится ли небольшой корабль на стремительную ночную атаку в манере эсминца? В начале войны корабли могут делать что угодно, но в конце позволяют себе ровно ту степень свободы , относительную безопасность которой показал опыт длительного противостояния с противником. И невозможно предсказать, что может, а чего не сможет сделать другая сторона во время шторма: военно-морской флот не любит плохой погоды — низко сидящие суда с блиндированными бортами неэффективны в бурном море, а остроносые броненосцы с их высокими надстройками и боевыми марсами боятся перевернуться.

Поэтому мы должны молиться о плохой погоде, о бурном море и высоких волнах, о ветре, который пронизывает насквозь, о сковывающем холоде, о мелких затяжных дождях, которые ослепляют, выстуживают, лишают боевого духа. Зато нашим матросам они нипочем. 

Сегодня возможности хорошего корабля практически неограниченны, если им управляют те, кто хорошо знает, как это делается, а команда состоит из тех, кто готов рисковать.

Как и в армии, в военно-морском флоте действует неписанный закон. Звучит он так: «Ты не должен подвергать риску собственность налогоплательщиков, за которую отвечаешь, иначе тебя публично разжалуют; но если ты не готов пойти на все мыслимые риски и даже далее — ты будешь разжалован в душах своих собратьев. Ты потеряешь репутацию и любовь команды и уже никогда их не вернешь».

Британский младший офицер, следует отдать ему должное, ловко маневрирует между этих двух огней. Благодаря службе на эсминцах, с которой он начинает свою карьеру, он обретает проницательность и изворотливость. На эсминцах служит преимущественно молодежь — на их тесных палубах нет места для людей среднего возраста, и там она учится управлять двумя сотнями футов окованной сталью смерти, способной покрыть милю за две минуты, развернуться и набрать крейсерскую скорость быстрее, чем тот, кто отдал приказ, оторвется от переговорной трубы. На этих кораблях они рискуют столкнуться с самыми страшными капризами моря и часто идут на эксперименты такого рода, что о них лучше умолчать. Их мало что удивляет, когда с эсминца они перемещаются, к примеру, на легкий крейсер. Им доводилось бывать на волосок от рокового столкновения и проползать через мели почти вплотную ко дну; они изведали самые долгие шторма в Канале, и сделали это не потому, что не сумели найти тихую гавань, а потому, что стремились узнать, каково это на самом деле.

И такое погружение в морскую службу буквально сроднило их с командой.

Подобный старт закаляет, остужает горячие головы и учит толково распоряжаться ресурсами. Это осознаешь, слушая разговоры молодых офицеров между собой. Опыт в военно-морском деле приходит рано, и к тому времени, как мальчики дослуживаются до звания младшего лейтенанта, они уже, как правило, повидали достаточно, чтобы протрезвить самого Улисса. Но отрезвляться они не желают. Не было зафиксировано ни одного случая депрессии у младших лейтенантов. Чтобы призвать гардемарина к порядку, требуется порой влияние младшего механика, врача и судового казначея, но и этого чаще всего недостаточно, чтобы усмирить одного младшего лейтенанта. Он жизнерадостно следует своим путем, беспристрастно и красноречиво критикуя старших по возрасту и званию; он многогранен, непостоянен и неудержим. Но когда он стоит на мостике в полночь и рассуждает о том, как держать подобающую дистанцию от болтающегося в двухстах ярдах позади чужого стального тарана на скорости в десять узлов — вот тогда младший лейтенант изрядно потеет, пока не привыкнет.

Давайте предположим, что он идет третьим в колонне из четырех кораблей, время близится к полуночи, а наш лейтенант на вахте с восьми. До сих пор мы идеально держали дистанцию: мы даже посмеивались над соседней колонной, идущей в миле от нас по правому борту, — те дважды или трижды теряли строй. Через двадцать минут его ждут свобода, чашка горячего какао, трубка и благословенная койка. Младший лейтенант наблюдает за ходовыми огнями переднего судна, поскольку при смене этих огней он должен быстро скорректировать свою скорость хода. Но идущий впереди крейсер использует самый дешевый уголь, а ветер приносит не менее двух миллионов его пылинок в минуту — и прямо в глаза вахтенному офицеру. Он держит дистанцию абсолютно правильно, в чем готов поклясться. Старшина-рулевой у штурвала выдвигает вперед мощное плечо. До этого момента он вообще не подавал признаков жизни. Каблуки младшего лейтенанта нетерпеливо притопывают по палубе, его губу приближаются к переговорной трубе машинного отделения, и в то же время он готов отдать команду рулевому, на случай... на случай, если внезапно понадобится увести нос своего судна в сторону, потому что с судном, идущим впереди, что-то явно не так. Оно сбилось с курса и потеряло свое место в колонне, забрав влево от головного корабля. Лейтенант протирает левый глаз, запорошенный копотью, и что-то произносит...

И начинается веселье! Головной корабль сбросил обороты машины — скажем, с десяти узлов до девяти с половиной, но вовремя не сменил огни, показывающие скорость движения колонны. Наш крейсер уходит вправо от переднего судна, быстро и почти бесшумно. И теперь все должны во все глаза следить за скоростью и курсом, пока лидер исправляет свою ошибку. То, что недавно было строгой колонной военных кораблей, внезапно превращается в балаган на воде — ценой в три четверти миллиона фунтов стерлингов, массой в десять тысяч тонн, с восемью сотнями обитателей. Переднее судно уходит влево, заднее — о, ужас! — вот-вот поравняется с нами. И, слава Всевышнему, ни один из капитанов не решил проснуться в этот час. Младший лейтенант командует снизить обороты до восьмидесяти пяти, но машины — это всего лишь машины, они не могут повиноваться немедленно.

В штурманской рубке лейтенант-штурман почти лежит на столе, сдвинув фуражку на лоб, чтобы защититься от света лампы, погруженный в изучение карты. Слышно, как вахтенный офицер на мостике переговаривается с рулевым. Ветер доносит до нас запах флотского табака. Машины медленно убавляют обороты, медленно потому, что стоит кораблю сбавить ход ниже известного предела, как он перестанет слушаться руля, и, что еще хуже, вполне может проснуться капитан.

Младший лейтенант осознает это с предельной ясностью, но импульс прежних десять узлов хода несет нас вперед, и двигаемся мы быстрее, чем нам хотелось бы. И вновь нетерпеливые каблуки младшего лейтенанта выбивают чечетку по стальной палубе.

Неужели там, в машинном отделении, они так никогда и не убавят ход? Стрелка на шкале перед рулевым перемещается на крохотную долю дуги — и все наши головы дружно поворачиваются влево. Тот, кто стоит на мостике, чувствует себя все более одиноким, а веретенообразный корпус судна под ним становится все более непослушным. Переднее судно медленно отваливает еще левее, а мы продолжаем держать безопасную дистанцию, одновременно уходя вправо. Колонна из бесформенного скопления судов постепенно превращается в ступенчатую диагональ. Тот, кто следует за нами, плавно занимает нужное место.